Венеция. Под кожей города любви

Стеф уже поднялась к себе, а я до часу ночи сижу на балконе ее родителей. Небо угольно-черное и золотое по краям, Большой канал кажется зеленым, как бутылочное стекло. Начинается мелкий частый дождь, он падает так тихо, так изящно, что я поначалу его не замечаю. На канал опускается странный серый туман. Теперь все вокруг окрашено в темные, с металлическим отблеском серые, зеленые, серебристые и черные тона. Вапоретто и водные такси все еще курсируют, но кажется, что они с трудом прокладывают себе путь, так как вода сплавилась в монолитную лакрично-черную массу, изнутри которой исходит непонятная мощь. Вдалеке, в направлении вокзала, вода начинает морщиться, сминаться и укладываться тонкими, глубокими, матово-зелеными складками. Дождь усиливается, но при этом становится еще мельче, поверхность воды делается матовой, четкие отражения превращаются в янтарные мазки. Здания стали тусклыми, кажется, что они впитывают воду как губки, окна в доме напротив, по другую сторону канала, непроницаемо черные. Золотые и белые огни тают в воде. Пора в постель.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Мой переезд и возвращение родителей Стефании совпали просто идеально. Стеф и Бруно в Падуе, так что в свой последний вечер в палаццо я в одиночку бегу трусцой по Фондамента Нуове, напротив острова-кладбища. Пейзаж блеклый и бесцветный, вода кажется вырезанной из куска соли. Перед больницей я сворачиваю направо и попадаю в бесчисленную череду внутренних двориков. Дворики сменяются скрытыми от посторонних глаз садиками, тупиками и причудливо вьющимися дорожками. Я бегу то вниз, то вверх по белым каменным мостам, по красным кирпичным мостам, по тонким черным железным мостам, по коричневым деревянным мостам, мимо скрипучих лодок, вдоль каналов, где вода отвратительно смердит, пахнет солью, камышами или тухлой рыбой; иногда она наводит жуть мертвой неподвижностью. Я пытаюсь вырулить на юг города, поближе к Джардини ди Кастелло, городскому парку, садам, с посыпанными гравием хрусткими дорожками, белыми статуями; за ним, правее, расположены павильоны Биеннале. Я пробегаю мимо парня, сидящего со щенком. Щенок совсем маленький, породистый, шоколадного цвета. Мягкие кости, блестящая гладкая шерстка, смышленая любопытная физиономия (я имею в виду щенка), несоразмерно большие лапы и очаровательно неуклюжая манера бегать вприпрыжку, плюс то, как он плюхается на землю, провожая взглядом прохожих, — словом, чудо, а не щенок. Конечно, неслыханное дело — приставать с ласками к чужой собаке в Венеции, поэтому я не распускаю руки, но щенок поднимается и бежит за мной, игриво тыкая носом в лодыжки, пока хозяин не зовет его назад.

Спускаясь по мосту, я на секунду пугаюсь собственной тени, внезапно упавшей на ступени впереди, и вижу, как две девочки-француженки лет девяти-десяти, чистенькие, в одинаковых белых хлопчатобумажных платьицах, с промытыми и расчесанными волосами, играют в «делай, что я скажу».

— Ну, теперь делай! — командует одна по-французски.

Вторая три раза прыгает вправо.

— Раз, два, три, — считает она вслух, тоже на французском.

Я бегу мимо. Они смотрят на меня и улыбаются.

— Бонджорно, — кричат они мне вдогонку с прекрасным произношением. Я уже немного убежала вперед, когда слышу их. Преодолев приступ скованности, оглядываюсь и кричу в ответ:

— Бонджорно!

Девочки сияют.

— Грацие! — грассируют они, и я в полном восторге резво скачу дальше. Как все было элегантно, трогательно, благовоспитанно!

Время от времени я обгоняю людей, которые вышли на вечерний моцион, но на меня обращают внимание только хорошо одетые мужчины в возрасте — они останавливаются, отпуская себе под нос реплики вроде «фу, нашла где топать», и я готова понять их — венецианцы настолько неторопливы, что зрелище человека, занимающегося физическими упражнениями, кажется им никчемным, абсурдным. Они указывают на меня друзьям, заглядывают мне в глаза в надежде обнаружить признаки безумия, пока я плюхаю мимо них, пылая от смущения, как аварийный маячок.

Наконец я добираюсь до парка и бреду, пытаясь отдышаться. Воды канала Сан-Марко справа от меня. Солнце клонится к горизонту, и все становится золотым — брусчатка, вода, небо, окна гостиниц. Слышу колокольный звон, вижу церковь Сан-Джорджо Маджоре, как-то заносчиво и неприветливо проплывающую в отдалении на своем острове; церковь утопает в пышной, маскирующей зелени. Море — полоса металлической сетки, от него поднимается в воздух жаркий молочно-белый парок.