Венеция. Под кожей города любви

Эммануэле бежит к диджею и что-то шепчет ему. Воздух наполняется брызжущим тропическим ритмом. Мы с радостными криками все вместе пускаемся в пляс. Последующие полчаса — апофеоз движения и… полный туман в голове. Наконец музыка становится медленнее, и я, очнувшись, обнаруживаю, что качаюсь в такт (но бесконтактно) с Эммануэле. Делаю вид, что смахиваю слезу, пролившуюся от печальной песни.

— Почему ты плачешь? Тебе не о чем грустить, — говорит Эммануэле по-английски.

— Я грущу, потому что вечер подходит к концу, а музыка так прекрасна.

Нечаянно врезаюсь в его плечо и утыкаюсь лицом прямо в мокрую рубашку.

— Теперь тебе точно есть о чем печалиться, — огорчается он.

Мы танцуем медленнее и медленнее и оказываемся так близко друг к другу, что я чувствую у самого лица тепло от его шеи, — но на самом деле это ничего не означает, кому нужна вся эта ерунда? Песня кончается, он увлекает меня в сторону, крепко схватив за руку выше локтя. Актерский низкий поклон. Мы расходимся.

Уже почти три утра, нас осталось шестеро. Я понятия не имею, как буду добираться домой. Благодарим друг друга, прощаемся, движемся к пристани. Анна извлекает на свет черную шелковую шаль, подходящую к ее платью.

— У вас есть что-нибудь набросить, для Эммануэле? — спрашивает она Тициану.

— А, да, найдется!

Тициана достает из своей сумки нарядный, шафранного цвета платок и заботливо укутывает Эммануэле плечи. Откуда мне знать, что любая венецианская женщина обязательно имеет при себе шаль, как некое тайное оружие. Все поворачиваются ко мне, ожидая, когда же я закутаюсь в свою шаль, — но тщетно. Безнадежно пожимаю плечами, и все сочувственно вздыхают. Властям Венеции следовало бы издать самоучитель по этикету с разделами «Еда», «Одежда», «Церемония знакомства», «Покупки» и прочее. Незадачливые вульгарные бедолаги вроде меня учили бы правила наизусть перед приездом сюда.

Мы подходим к воде и обнаруживаем… яхту на миллион долларов, в которой сидят американская леди в длинном платье алого цвета и элегантный мужчина в черном льняном костюме. Тициана лихорадочно шепчет что-то мне на ухо. Из ее объяснений понимаю лишь, что прекрасная дама из невероятно богатой семьи владельцев отелей «Cipriani» и что с этим человеком они раньше были женаты, но теперь… вместе работают обслугой на водном такси? Уверена, что не так, но не хочу переспрашивать.

Поднимаемся на борт, устраиваемся на палубе. Справа от меня сидит Тициана, слева стоит еще один мужчина в черном льне. Анна с Эммануэле сидят в крытой кабинке, друг против друга. Сразу видно, что они очень дружны: оба подались вперед и непрерывно о чем-то болтают. Потом Анна выходит на нос яхты и заводит разговор с дамой в красном платье.

— Иди к нам, — хладнокровно зову я Эммануэле.

Он садится впритирку и кладет руку мне на плечи. Рука горячая и очень тяжелая.

— Вот что, — повелительно заявляет Тициана. — Эммануэле, дай-ка Бидише часть своей пашмины[24]. Она мерзнет.

Я совсем не мерзну, и сейчас не холодно, а скорее жарко и влажно. Но я молчу.

— Ах да, конечно, прости, — суетится Эммануэле.

Тициана, опасаясь, что я замерзну насмерть в эту тропическую жару, берет свой палантин и натягивает на плечи нам обоим.

— Так будет лучше. — Удовлетворенная, она садится на свое место.

Теперь Эммануэле держит меня обеими руками. Мое тело тяжелеет и явно проявляет интерес к ситуации. Но я не могу избавиться от нервозности. Во-первых, объятие слишком жесткое, давящее. Эммануэле явно хочет доминировать, а меня это… душит. Во-вторых, меня не оставляет чувство, что мой ноутбук, закрытый и спрятанный под скатерть на обеденном столе, знает, что я обнимаюсь на яхте, вместо того чтобы работать.

Венеция ночью выглядит очень странно, как в фильме ужасов Мурнау[25]: все черное, древнее, значительное; кажется, что из углов поднимаются таинственные тени и нависают над тобой. Ощущения свободы, простора нет — скорее чувствуешь скованность от полной невозможности понять, где ты находишься: все попытки сориентироваться неизбежно приводят к тому, что взгляд упирается в маслянистую воду, словно смотришь на мир через линзу «рыбий глаз».

Эммануэле то и дело крепче сжимает меня, и я настороженно замерла в его объятиях. Мне становится душно, я стаскиваю с себя пашмину.

— Ты что? — спрашивает он.

— Не нужно, мне не холодно.

— Нужно, — настаивает он. — Ты простудишься.

— Сто лет не простужалась, — ропщу я и снова попадаю в его объятия. — Ты обнимаешь меня, потому что совсем не знаешь, — поучаю я.

— Ага! — радостно соглашается он.

Люди мало-помалу покидают яхту. Спускается леди в красном платье, высаживается мужчина, стоявший на корме (он показался мне немного подавленным), наконец выходим и мы. Я громко благодарю рулевого, лица которого, впрочем, так и не увидела.

Мы — на узкой улочке рядом с Сан-Марко. Поцелуи на прощание с Анной и Эммануэле, который вдобавок отвешивает мне нелепый низкий поклон, смешно растопырив пальцы. Я смеюсь, машу рукой и обещаю ему позвонить. Мы с Тицианой идем вместе до Кампо Санто-Стефано, где она живет. Оттуда я дойду до дома одна.