Венеция. Под кожей города любви

Время от времени заходят другие венецианцы, молниеносно выпивают эспрессо, промокают рты бумажной салфеткой, сминают салфетку одной рукой в шарик, щелчком отправляют его в латунную урну и покидают пастичерию. Барменша провожает каждого легким удовлетворенным вздохом.

Впрочем, есть и у меня маленькие достижения. Например, девушка из соседнего ателье — там шьют изысканные вещицы из хлопка, — оказывается, восхищается мной. Мне это ужасно приятно. Я захожу в ателье за очередным подарком для мамы. Девушка, сидя за столиком, расшивает края белой скатерти крохотными жемчужными бусинками. Она бледная, у нее мягкое лицо и чудесные, по-кельтски рыжеватые волосы, на носу россыпь веснушек, умные светло-карие глаза, джемпер и джинсы — серьезная девушка. Когда я вхожу, она слегка вздрагивает, и я думаю: «Ох, я снова нарушила протокол». Но девушка приветливо обращается ко мне.

— Если вам что-то захочется рассмотреть поближе, я с удовольствием покажу, — говорит она.

Выбираю салфетку, мы вместе открывает большую коробку и ищем такую же, но с вышитыми инициалами моей мамы.

Я оплачиваю покупку, девушка медлит, смотрит на меня ясными глазами и говорит:

— Я видела, как вы бегаете. Много раз. Откуда вы?

— Я живу здесь, около Фрари, — отвечаю я, удивленная донельзя, — но приехала из Англии.

— Вы, наверное, учитесь в университете? — спрашивает девушка.

— Нет, я журналистка и писатель, хотя здесь скорее турист.

— Когда я видела вас, то смотрела и думала… — Девушка строит рожицу, изображая восхищение. Она вопросительно заглядывает мне в лицо, очевидно, намереваясь спросить еще что-то, но тут меня подводит мой итальянский. Покидаю магазин вся красная и весьма польщенная.

Эта ночь приносит фантастическую грозу — настоящий шторм, волна за волной налетающий на крыши и с силой ударяющий о стены домов, светло-серый, с потоками воды и шквалами ветра. Небо заполнено огромными круглыми каплями, медленно-медленно падающими на камень. В окнах дребезжат стекла. Гроза продолжается, звучит она великолепно — кажется, что над головами скачут кони, впряженные в гигантскую колесницу, флейтой завывает ветер. На фоне раскатов грома и дождевой дроби слышно, как то и дело хлопают деревянные ставни.

Наутро погода ясная, желтое солнце светит совсем не жарко, воздух свеж — и ни капли дождевой воды. Итальянские каблуки стучат по камню. Сижу на Кампо Санта-Маргерита за столиком респектабельного, с белыми скатертями «кафе для пожилых», как называет его Джиневра.

К кафе подходит группка французских туристов: две женщины слегка за пятьдесят (ухоженные рыжеватые волосы, в волосах добротные черепаховые заколки, палевые жакеты из кашемира, коричневые кожаные башмачки, хорошие сумки — все неброское и дьявольски дорогое) и две девочки лет по тринадцать, очень воспитанные, с чудесными светлыми длинными волосами и нежнейшей чистой кожей; девочки тихо переговариваются о чем-то друг с другом. Еще с ними мальчик, ему примерно шестнадцать, — этакий задумчивый поэт с пухлыми щеками, выращенный в довольстве и достатке. Мальчик в длинном сером пальто, приличествующем философу, под пальто — безупречно отглаженная белая сорочка; отросшие каштановые волосы, полные губы, темно-карие глаза. Он говорит, что закажет всем кофе и пирожные и приглашает девочек помочь ему выбрать. Втроем они пробираются между столами и стульями и скрываются в темноте внутреннего помещения.

Женщины садятся за столик и о чем-то болтают. Потом одна из них поднимается и идет внутрь, к детям. Проходя между столами, она бедром задевает два стула, но даже не пытается подхватить их — просто безучастно смотрит, как стулья падают. Когда они с невероятным грохотом обрушиваются на пол, женщина произносит «О-ля-ля!», переступает через образовавшуюся преграду и надолго скрывается внутри. Ее подруга, которая все это наблюдала, некоторое время глядит на опрокинутые стулья, а потом… отворачивается. Сверкая белозубой улыбкой, она спокойно сидит и любуется пейзажем. Я сижу в стороне, и глаза у меня просто лезут на лоб. Спустя какое-то время появляется хозяйка кафе. Удивленно качая головой, она глядит на беспорядок, потом с трудом нагибается и поднимает стулья. На вид ей лет семьдесят, если не больше.

Октябрь начинается с внезапного похолодания, такого резкого, что даже моя скаредность не выдерживает: приходится купить куртку, свитер и пару перчаток. Забегает Тициана, отдаю ей последнюю порцию арендной платы. Каждую ночь идет дождь, но дни по-прежнему ясные.

Последние два дня ровно в восемь утра звучат сирены — они оповещают о высокой воде. Стремительно нарастающий, могучий рев: уууу-аааааааа-ууу — громкий настолько, что слышен по всему городу. От этого рева, наверное, открываются гробы на плавучем кладбище. Когда я услышала сирены впервые, то впала в панику — решила, что началась война и город вот-вот будут бомбить, или что я натворила что-то ужасное и Бог призывает меня к ответу.