Венеция в русской литературе

Но ты… Прямой и тонкой тенью,
как бы ступая по стеклу,
внимая призрачному пенью,
вникая пристально во мглу,

— во мглу, где под железным кленом

я ждал, где, завернув с угла,
сквозные янтари со звоном
текли в сырые зеркала —

безгласно в эту мглу вошла ты,

и все, что скучно стыло встарь,
все сказкой стало: клен зубчатый,
геометрический фонарь…

Ты… платье черное мне снится,

во взгляде сдержанный огонь,
мне тихо на рукав ложится
продолговатая ладонь.

И вдруг, улыбкою нежданной

блеснув, указываешь мне:
клин теневой, провал обманный
на бледной, на косой стене.

Да, правда: город угловатый

играет жизнью колдовской
с тех пор, как в улицу вошла ты
своей стеклянною стопой.

И в этом мире небывалом

Теней и света мы одни.
Вчера нам снились за каналом
венецианские огни.

И Гофман из зеркальной двери

вдруг вышел и в плаще прошел,
а под скамьею в темном сквере
я веер костяной нашел.

И непонятный выступ медный

горит сквозь дальнее стекло,
а на стене, косой и бледной —
откуда? — черное крыло…

Стихотворение это, помимо прямого упоминания о Венеции, актуализации в сюжете мотивов стекла и зеркала, предельно насыщено венецианскими знаками. Здесь геометричность, черное платье героини, Гофман и костяной веер как отсылка к карнавалу, петербургский канал, пробуждающий воспоминания о каналах Венеции, типичный для ее литературного образа ночной мир теней и света…

Стеклянность как один из значимых признаков образа водного города нередко выступает, кроме всего прочего, в качестве метафоры — связки между собственно зеркалом и зеркалом вод. Она в равной степени отмечает и то, и другое. Этот момент образного перехода хорошо виден в «Венеции» Н. Гумилева:

Город, как голос наяды,
В призрачно-светлом былом,
Кружев узорней — аркады,
Воды застыли стеклом.

… Крикнул. Его не слыхали,

Он, оборвавшись, упал
В зыбкие, бледные дали
Венецианских зеркал.

Определенность конечной формулы стихотворения делает образ зеркала в потенции двузначным, двуликим. Это может быть и зеркало в его вещной форме, и зеркало воды — все зависит от избранного читателем смыслового вектора. Венецианские зеркала в витринах отражают зеркало вод и сами отражаются в нем, и провести границу между разными видами зеркальности в этой системе бесконечных отражений можно только аналитически.

Водная метафора зеркала появилась в мировой литературной венециане прежде самого зеркала. Уже в «Итальянском путешествии» И. В. Гёте мы обнаруживаем этот образ: «Большой, извивающийся змеею канал не уступает ни одной улице на свете, так же как пространство перед площадью Св. Марка не знает равных себе на свете. Я говорю о большом водном зеркале, которое, как полумесяц, с одной стороны охвачено городом Венецией»[126]. Не прошел мимо него и Байрон:

На западе, как радуга, играя,
Переменил все краски небосвод,
И день уходит в вечность, догорая,
И, отраженный в глуби синих вод,
Как остров чистых душ, Селены диск плывет.

(«Паломничество Чайльд-Гарольда». Перевод В. Левика)

Именно у Байрона впервые возникает сквозное для последующих составных литературной венецианы образное соприсутствие луны и водного зеркала. Связь эта не случайна. Луна, светящаяся отраженным солнечным светом, уже в самой способности отражения оказывается соприродной зеркалу. Порой поэтический образ луны прямо наделяется признаками зеркальности:

Ночь крещенская морозна,
Будто зеркало — луна.

(А. Фет. «Ночь крещенская морозна…», 1842)

Месяц зеркальный плывет по лазурной пустыне…

(А. Фет. «Месяц зеркальный плывет по лазурной пустыне…», 1863)