Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972

Уходя в ночные дали,
Плещет крыльями весна,
И разбрызгана в канале
Черным золотом луна.

Я заброшен в дымный вечер

Всплеском тяжкого весла,
Мертвый город нем и вечен,
Овечерив купола.

Посеревший старый мрамор

Разузорен у крыльца,
И, пронзая небо, замер
Шпиль печального дворца.

И безмолвные лагуны,

Как стеклянный саркофаг,
Отражают столб чугунный,
Наклонившийся во мрак.

И не слышно снова чуда

За стеной монастыря,
Лишь качается Иуда
В темной нише фонаря.

И колеблется визгливо

Цепь на согнутом крюке,
Волны в пене у залива
На забрызганном песке.

Бродят грязные инкубы,

Светит ржавая луна,
И целует жадно в губы
Подошедшая весна.

И за мной, за мною тоже

Гонит дикого коня,
Он – до ужаса похожий
На умершего меня[52].

Мысль конца прошлого века предлагала еще более решительную телепортацию – в «мир неземного благого одиночества»:

Будут тени, в бархаты одетые,
В узких лодках проплывать,
Будто серебристыми стилетами
Резать меркнущую гладь.

И на бледные немые тени я

В той Венеции – другой —
В голубом четвертом измерении
Погляжу, мой дорогой[53].

Но и время венецианское подвержено метаморфозам[54]. Как пересказывал блоковское стихотворение «Холодный ветер от лагуны…» один из блоковедов,

«Путешественник» здесь перевоплощается не в персонаж истории, не в возможного на этом же месте человека прошлого <…> но в персонаж, уже изображенный, претворенный культурой: в мифологического героя, участвовавшего в сюжете культуры – живописи, скажем. В произведении получается как бы несколько пластов: мифологический герой, отражавший некие черты жизни, уже в мифе получал исторически определенное обобщение, идейную обработку. Далее миф использовался культурой другой эпохи, итальянским Возрождением. Наконец, есть третье, сегодняшнее его восприятие: современным человеком, который, как пояснял Блок в прозе, принес с собой, в своем восприятии другую страну и другую историю, Россию эпохи черной реакции после первой русской революции. Необычайной смелостью отличается здесь художественный «ход» Блока: «проходящее лицо», «путешественник» перевоплощается тут в героя того жизненного сюжета, который находится в «начале начал», переходит в «жизненное ядро», лежащее где-то еще за гранями даже самого мифа. Далее следует, в порядке истории, сначала эпоха мифа, потом Ренессанс, потом современность. Блок как бы крутит киноленту, зафиксировавшую все эти этапы истории, с конца к началу, обратным ходом, самым простым и откровенным образом отождествив лирическое «я» с мифологическим Иоканааном[55].

Чаяние «мирсконца», реверсивного времени (как и метемпсихоза – в третьем блоковском стихотворении из цикла «Венеции») – признак русской культуры 1910-х годов. «Все шло обратно, как всегда бывает во сне», – говорится в прозе Мандельштама о Северной Венеции, в «Египетской марке», и этим слово найдено.