Венгры с перцем. Исторический путеводитель по друзьям и партнерам

После 1830 года Россию всё чаще называли жандармом Европы – и либерально настроенная интеллигенция объявила негласный бойкот Санкт-Петербургу. Вольнолюбивый венгр не мог сочувствовать державному консерватизму Николая Первого. Но он сумел полюбить Россию, вопреки политике. Сумел за мундиром жандарма увидеть сердце поэта.

На волне небывалого успеха, весной триумфального 1842 года Ференц Лист приближался к границам Российской империи. 8 марта он играл в Мариенбурге, 14 марта – в Кёнигсберге, откуда через Ригу направился к Северной Пальмире. Русские газеты уже писали о грядущих гастролях, предвкушая сенсационный успех. Билеты стоили дорого, но желающих раскошелиться было куда больше, чем может вместиться стульев во все залы Петербурга.

В Петербург он прибыл в субботу, 16 апреля, и уже на следующий день играл в высочайшем присутствии – то есть, перед императором Николаем Павловичем и членами его семейства. 20 апреля, 8 апреля по старому стилю, состоялся концерт в зале Дворянского собрания, который был переполнен уже за полтора часа до появления Листа.

«В зале теснилось более трёх тысяч человек», – вспоминал Александр Николаевич Стасов, выдающийся русский музыкальный критик, внимавший Листу в тот вечер. Записи Стасова передают волшебную атмосферу того концерта, мы как будто переносимся в тот зал и усаживаемся рядом с Глинкой, Серовым, Одоевским: «В этом концерте всё отклонялось от привычного. Прежде всего, то, что Лист всё время был на эстраде один: за исключением его никто другой в концерте не участвовал, ни оркестр, ни певцы, ни солисты на других инструментах… Потом эта манера поставить для себя маленькую эстраду на самой середине залы, словно островок среди океана, словно высокий престол над головами толпы, – и оттуда лить на всех потоки своей силы и власти… Мы с Серовым были после концерта, как помешанные, едва сказали друг другу по нескольку слов и поспешили каждый домой, чтобы поскорее написать один другому впечатления, свои мечты, свои восторги… Тут мы, между прочим, клялись один другому, что этот день, 8 апреля 1842 года, отныне и навеки для нас священен, и до самой гробовой доски мы не забудем ни одной его чёрточки. Мы были, как влюблённые, как бешеные».

Сидел рядом со Стасовым, теряя рассудок от музыки Листа, Александр Николаевич Серов, композитор. Его удивительная «Песня Ерёмки» из оперы «Вражья сила» в исполнении Шаляпина стала самым точным выражением русского характера – удалого, яростного, широкого, от бесшабашной пляски до покаянного стона.

Пётр Великий прорубил окно в Европу; первого русского императора считали образцом правителя даже бунтарски настроенные французские просветители. Но Россию всё равно воспринимали как далёкую периферию культурного мира. Уважали русскую армию, которая поражала отвагой, выносливостью и благородством, удивлялись ухарским замашкам богатых русских путешественников, а русская литература, живопись, музыка для просвещённой Европы не существовали. Заезжие заморские гости свысока учили русских изящным искусствам. Об уровне некоторых учителей можно судить по историческому анекдоту о находчивом графе Ростопчине, который по сей день снисходительно смотрит на нас хитрыми глазами с портрета Кипренского. Однажды в Париже граф побывал на дебюте скверного актёра. То был форменный провал, публика шикала и готова была плеваться от негодования. И только Фёдор Васильевич Ростопчин громко аплодировал и кричал: «Браво!». «Чему вы так аплодируете, ведь он играл безобразно!», – воскликнул француз – приятель Ростопчина. Русский граф ответил: «Так ведь, если у вас провалится – к нам приедет. Учить нас будет». История закольцевала этот сюжет. Через несколько десятилетий после парижского конфуза сам Лист будет выступать в салоне Ростопчиных на Дворцовой набережной в Петербурге. Фёдора Васильевича уже не будет в живых, и душой салона станет его невестка – Евдокия Петровна Ростопчина, урождённая Сушкова, замечательная поэтесса и писательница, поклонница венгерского гения. Музыкальный вечер у Ростопчиных даже великого Листа, искушённого из искушённых, поразит изысканной атмосферой преклонения перед искусством. Одной из главных странностей Листа был интерес к умным женщинам – и он искренне восхищался талантом Евдокии Ростопчиной, её взыскательным отношением к музыке, к литературе, к философии.

И царский гнев, и царская любовь…

Когда Листа спрашивали о его политических убеждениях, он, мечтавший о свободной Венгрии, отвечал афоризмом: «Каковы бы они ни были, у меня нет трёхсот тысяч штыков, чтобы их поддержать».

А вот и самая известная из русских легенд о Листе. В 1842-м году композитора в 24 часа выслали из Петербурга. А полицмейстер сообщил ему высочайшую волю: Лист не должен более приезжать в столицу России никогда. Так уж сложилось, что император Николай Павлович – крупный политик, которым восхищались Пушкин и Гоголь – стал для Венгрии злым гением, и даже с Листом повёл себя мстительно и заносчиво.