Венок ангелов

Когда на следующее утро я встретила Энцио у входа в университет, – он больше не ждал меня после мессы, с тех пор как мы побывали в Шпейере, – я предложила ему отправиться после лекции в замок и там без помех объясниться; ведь в последние дни мы с ним виделись только на репетициях. Но он заявил, что дообеденное время ему теперь необходимо, чтобы закончить диссертацию, прежде чем приступить к работе в редакции; он очень торопится с этим, ведь мы же собирались в ближайшее время пожениться. В самое ближайшее время! Он повторил это нетерпеливо, и глаза его вспыхнули страстным огнем, но предложенный разговор, судя по всему, его мало интересовал, потому что он и в самом деле не пошел со мной в замок. После лекции, когда я спрыгнула со своего подоконника, он уже исчез. Этого я никак не ожидала и очень огорчилась, опасаясь, что мой опекун опередит меня и первым заговорит с Энцио о наших планах. И чтобы Энцио не почувствовал себя обойденным и оскорбленным, мне нужно было предотвратить это.

Мои опасения оправдались в тот же день.

Постоянное соприкосновение с образами эпохи романтизма не прошло для нашей труппы бесследно: кто-то предложил репетировать при лунном свете в замке или где-нибудь поблизости от него и читать каждое стихотворение именно на том месте, которому оно посвящено или где родилось. И не когда-нибудь, а прямо сегодня, в ночь перед рождеством Иоанна Крестителя [36]. Предложение было принято с восторгом, даже Энцио одобрил его, пошутив по поводу «опьянения стилем» и «сентиментально-лунных фантазий». Однако, когда мы вечером собрались в ресторане замка, чтобы за пуншем дождаться восхода луны, его среди нас не оказалось. Кто-то из студентов, участников спектакля, сообщил, что Энцио задержал после семинара мой опекун. Их видели уходящими вместе и оживленно беседующими, так что он, вероятно, еще не скоро появится. Энцио и в самом деле явился, лишь когда мы уже вышли на «сцену» и я, стоя «над террасы сводчатою аркой», рядом с известной мемориальной доской, начала читать свое стихотворение. Я сразу же поняла по его лицу: то, от чего я так хотела уберечь его, произошло. Когда я произносила любимую строчку, каждый раз неизменно переносившую нас на безмолвный, но непрекращающийся праздник счастья, он резко отвернулся. Сердце мое рвалось на части, я горько упрекала себя в том, что утром не смогла уговорить его пойти со мной в замок. Едва дочитав стихотворение, я устремилась к нему и протянула ему руку. Он лишь слегка, почти неощутимо коснулся ее, но я удержала его ладонь в своей.

– Энцио!.. – сказала я, увлекая его в глубь замкового парка; мне уже было безразлично, что подумают другие. – Энцио, кажется, я знаю, что случилось. Мне так жаль, что я не успела подготовить тебя! Но утром у тебя не было времени, и вот профессор опередил меня.

Он сделал нетерпеливое движение рукой:

– Дело совсем не в этом! А в том, что ты вообще не должна была говорить с ним. Я ведь просил тебя об этом.

– Я не могла не сделать этого: он уже сам догадался, что мы помолвлены.

– Вот как? Сам догадался? – ответил он раздраженно. – Ну да, разумеется, когда речь идет о тебе, он всегда необыкновенно прозорлив!

Его тон больно ранил меня: совсем недавно он жаловался мне, что «профессор» совершенно о нем позабыл!

– Энцио, пожалуйста! Вспомни о том, что мой покойный отец избрал профессора своим преемником и это обязывает меня к почтительному уважению и доверию по отношению к нему.

Но эти слова рассердили его еще больше: зачем я опять говорю ему о преемнике своего отца? Нынешнее молодое поколение не нуждается ни в каких преемниках, ибо у него нет отцов, его отцы оказались неудачниками. А я принадлежу к его поколению. Он не позволит профессору диктовать ему свою волю и тем более выбирать за него профессию, – а ему как раз этого-то и хотелось бы больше всего: этот человек вбил себе в голову, что именно он, Энцио, – его духовный наследник. Это же надо – так прочно застрять на своей собственной стезе, оказаться таким слепым и глухим к тому, что сегодня происходит!

Он еще долго говорил в том же духе, так долго, что это показалось мне странным. Я уже не сомневалась, что его речи – всего лишь повод, чтобы не говорить о главном, как будто он испытывал непреодолимый страх перед неизбежным объяснением. Он шел все дальше в глубь парка, ускоряя шаг и все больше волнуясь. Луна стояла уже высоко, но под густыми кронами деревьев ее свет казался тускло мерцающей паутиной, запутавшейся в ночном кружеве ветвей над нашими головами. И время от времени, когда листва оживала под теплым дыханием ветра, на дорожку и расстилающийся по обе стороны ковер плюща словно сыпались маленькие серебряные звезды, и темные листья плюща блестели, как металлические пластинки. Это был тот самый путь, которым мы шли с другой стороны парка утром в день нашей помолвки.

– Энцио, здесь, под этими деревьями, мы нашли путь друг к другу, – сказала я. – Помнишь, как мы повторяли: «Только так, и никак иначе. Иначе и быть не может!»?