Венок Петрии

В кофейне полный разгром. Пол завален стеклом, ступить негде. Все сломано и разбито.

Взяла я метлу, лопату, хотела малость прибраться. Вынесла поломанные столы и стулья во двор.

Любиша бродит по дому и токо глядит. Насупил брови, молчит.

И вот идет один из поселкового совета. Решенье принес. Кофейня закрывается. Любише нельзя кофейню держать. Частные кофейни запрещены.

Принял Любиша бумажку, а что ему оставалось?

И говорит мне:

«Брось метлу. Ни к чему это. Ступай ко мне, кажись, там в одной бутылке ракия осталась. Принеси ее и две рюмки. И два стула».

Нашла я бутылку, вынесла стулья. Сели мы во дворе.

А время около полудни. Тепло, хорошо. Все кругом пахнет.

«Налей, — говорит, — по одной».

Налила я. Пьем. И молчим.

«Надо бы, Любиша, — пытаюсь я наконец сказать, — все-таки прибраться».

«Брось, — говорит, — пущай так остается. Налей ишо по одной».

Снова я налила, снова пьем. И снова молчим.

«Что, Любиша, — говорю, — делать будем?»

Он посмотрел на меня. Долго смотрел.

«Петрия, — говорит, — я здесь не останусь! — А сам все смотрит на меня. — Ты со мной, верно, не поедешь?»

«Я, — говорю, — Любиша, очень тебя почитаю, сам знаешь как. Но я бы никуда не трогалась».

Он головой кивнул.

«Я так, — говорит, — и думал. Ты женчина молодая, должна о себе подумать».

«Коли ты уедешь отсюда, я бы к своим возвернулась. Я бы тоже здесь не осталась».

Он опять головой кивнул.

Двадцать пять годов с той поры минуло, а я все вижу, как он сидит супротив меня, смотрит мне в глаза и тихонько так головой кивает. Нелегко, видит бог, нелегко мне было его бросать.

«Ладно, Петрия, — говорит Любиша. — Я человек пропащий. А пошла бы ты со мной, обои пропали бы! Хочь ты спасайся».

«А ты, — спрашиваю, — что делать думаешь? Куда подашься?»

Он грустно так улыбнулся.

«Не знаю ишо, — говорит. — Может, снова попробую где устроиться. А может, по-стариковски поеду к кому из детей. Сумлеваюсь, однако, захотят ли они принять меня. — Он приложился к рюмке. — Право, и не знаю пока, что тебе сказать. Ни к чему у меня душа не лежит. Хватит, пожил, пора и честь знать».

Нелегко, надо думать, было человеку. В один день потерять все, что годы собирал.

Наутро мы с Любишей распрощались.

Опосля-то и не такое приходилось встречать, но тогда мне впервой довелось видеть, как за одну ночь человек на двадцать лет постарел. Вечор еще был высокий, сильный, красивый из себя мужчина, в годах, правда, но повадки как у молодого. А утром, когда я уезжала, передо мной старик стоял.

За ночь сдал. Вышел — еле ноги волочит. Смотреть тяжко. Глаза маленькие, красные, слезятся, токо что кровь не капает. В самое сердце удар пришелся.

Дал мне Любиша на прощанье цельных восемь тысяч, тогда это было два или три шахтерских жалованья. Погрузили мы пожитки мои на телегу. И простились на веки вечные.

«Было мне хорошо у тебя», — сказала я ему.

Он стоит у телеги и смотрит на меня печальными такими глазами.

«Будь счастлива, Петрия, — говорит. — Счастливее, чем была».

С тем я и уехала.

Но поехала не в Вишневицу, как Любише сказала. Что мне Вишневица? Что я там потеряла? Поехала в Брегово.

Приехала туда и в тот же день нашла комнату; у тетки одну лишь ночь и переночевала. А в первое же воскресенье следом за мной приехал и Миса. Навестить меня, посмотреть, как я устроилась.

Вскорости мы в Брегове записались на регистрацию. И через дён десять поженились.

В церкви не венчались. Миса не захотел. Говорит, приятели засмеют. Партейным он не был, но в церковь не ходил.

Это вот наша увеличенная фотография; я тебе показывала. Фотограф пририсовал ему галстух. Рази у него тогда был галстух?

А месяца через два Миса перевелся из Доброй Доли сюда, в Окно, и начал здесь работать. Попросил, чтоб перевели, его и перевели. Вот мы и переселились сюда, в Окно.

8

Что потом было?

А было, господи, всякое, как на ярманке, как токо промеж людей бывает.

Свекровь моя, сука, померла в Вишневице точно так, как я ей сулила. И во сне не снилось, что я такая угадчица.

Добривое без меня недолго мыкался, быстро привел в дом новую жену. И она взаправду нарожала ему детей. И к тому же поумней меня оказалась, не дрожала перед мужниной матерью. Болгарка ей слово, та в ответ два, она возьми да подыми на сноху руку, как бывалоча на меня. А эта не поленись да ответь ей тем же. Да так, что у той нос на сторону, а сама кувырк на землю. Сильная, видать, баба была.

С той поры сноха взялась что ни день свекровь поколачивать. Как муж за порог, она и давай спину ей мерить вдоль и поперек.

Под конец Добривое уехал куда-то по делам, а мать больную дома оставил. Жена его, не долго думая, детей в охапку и к своим. Свекровь Христом богом молит не бросать ее, немощную, одну, но сноха и бровью не повела. Бросила старуху. Так и померла одна, как старая сука.

Некому было свечу зажечь, некому посидеть возле ей в последнюю минуту. Подохнуть бы ей ишо в анбаре, где она дитё мое уморила, тогда б мое сердце совсем успокоилось. Не знаю, вспомнились ли ей перед смертью слова мои и дитё мое горемычное, которое она со свету сжила?