Венок Петрии

Я и Миса так в Окно и остались. Тут мы с им прожили двадцать три года в здравии и болестях, в добре и зле, в любви и ссорах, в согласии и раздорах; всякое за эти годы промеж нас бывало. А четыре года назад расхворался мой Миса — его вагонеткой в шахте зацепило — и через два года, в семьдесят первом, помер. И молодой ведь был, сорок восьмой год пошел. Намучился, горемыка, как редко кто. Живого места не было, все болело. Одежу на себе рвал от боли.

Любиша, как уехал тогда из Доброй Доли, ни разу весточки не прислал. Ни открытки, ни письмеца. Хочь я грамоте не знаю, кто-нибудь нашелся бы, прочитал мне, коли бы он написал. Так вот и не знаю, жив ли он или помер.

Очень я его жалею. Хотела бы я повстречаться с этим человеком. Ездила раза три в Добрую Долю, выспрашивала, куда он подался. Но никто мне ничё не сказал. Уехал, а куда — один бог знает. Сейчас-то он уже совсем старик был бы, годов, почитай, за восемьдесят. А может, его давно и в живых нету, тоже помер.

А прошлым годом, в семьдесят втором, услыхала я, что и Добривое, первый муж мой, помер. Ужас меня взял. Ведь он совсем молодой. Он из этой проклятой Вишневицы так никуда и не тронулся, видать, она его и погубила до времени. В Вишневице и помер.

Навестила я его. Купила свечку и пошла на вишневицкое кладбище. Поплакала на его могилке. И на могилке детушек наших.

Детей у меня с Мисой не было. Поженились мы молодыми и хотели деток. Да не сподобились. Не дал бог. Потому и чужих растила.

Сперва племянница у меня жила. Я ее с малолетства растила, тут, в Окно, она и школу кончила. Из нашего с Мисой дома и замуж пошла. И свадьбу здесь играли.

А опосля, когда у ей ребенок народился, я и его взяла — у их тогда квартиры не было. И девоньку ихнюю, а было ей тогда месяцев восемь, я до десяти годов у себя держала. А там заболел Миса, и то ли поэтому, то ли потому, что они квартиру получили, племянница и зять забрали девоньку.

Неладно это было. Не ждала я от их такого, право слово, не ждала. Забрали, когда мне тяжеле всего было. Миса болел инфрактом сердца и сирозом печени. Не заразный он был, я спрашивала. Ребенку никакого вреда не было. Но они потребовали, и пришлось отдать. Ребенок-то ихний. Как не отдать?

Вот так мало-помалу все, кого я любила, или на кладбище лежат, или где-то далеко-далеко. Никого со мной не осталось. Не с кем посидеть, словом перемолвиться, душу излить. Некому будет взять меня за руку, когда смерть придет.

А нынче что? Кошек кормлю. Шесть их у меня и, кажись, ишо будут, две вот-вот окотятся. Вишь, какие брюхатые. Люблю я их, не могу сказать, что не люблю. И все ж таки надоели они мне хуже горькой редьки. Никто из-за их ко мне в дом не идет, уши прожужжали: шерсть кошачья у тебя повсюду. Не нравится это людям.

Думаю, может, разогнать их к чертям. А вдруг разгоню я их, а ко мне опять же никто не придет, тогда что?

Вот и сижу с кошками в этой пустыне и гляжу через забор. С тех пор как шахту закрыли и железную дорогу убрали, в поселке никого и нет. Раньше-то здесь одних кофеен было тринадцать, и во всех музыка играла. Народу полно всюду. Сейчас кофейня одна осталась, и та без музыки. Редко когда автобус протарахтит. Но ко мне из его никто не выходит.

Бывало, насилу лета дожидалась, когда внучка на каникулы приезжала. Ну, дочка племянницы, что у меня росла. Нонешний год уж и не жду. Выросла внучка, другое ей в интерес. В этом году приехала было, недели не прожила и сбегла.

А с месяц назад привела ко мне соседка двоих, мужа и жену, из Белграда. Спрашивают, не пущу ли я их к себе в комнату. Слава богу, у меня и есть она одна. Говорят, нравится им здесь, заплатят, сколько попрошу. Лето хотят здесь прожить.

А здесь и вправду хорошо. Вишь, какие кругом леса, луга!

Я, конешно, согласная, чего ж не пустить, живите. И, скажу тебе, обрадовалась даже. Все не одна в доме.

«Милости прошу, — говорю, — приходите. Я вот токо приберусь маленько».

Пришли они, пожили два дня. А там и говорят:

«Знаете, мы уходим. У вас очень сильный запах. Должно быть, от кошек».

Запах. Воняет им. Из ваших задниц, думаю, тоже воняет, но вы их с собой носите.

Расстались мы по-хорошему, слова дурного друг другу не сказали. Жалко, мне эти люди понравились.

ЛЯЖЬ, СЕСТРА, МНЕ В КРОВЬ, И Я СКАЖУ, КТО ТЫ

Бориславу Пекичу

Нет худшей напасти, чем свекровь. У меня их две было: я-то доподлинно знаю. Первая дитё мне ишо некрещеное уморила, вторая — меня самою чуть не извела. Вот те крест. Токо осечка у ей вышла.

Садись, коли слушать охота. Закуривай.

Сильно как-то занеможилось мне. Ничё от меня не осталось, кожа да кости, а болеть ничё не болит. И не пойму, что со мной деется. Глаза провалились, руки что прутики. Сорок два кило, вот до чего дошла! Работать моченьки нет, обед и тот сварить невмоготу. Ноги не ходют, заплетаются. Совсем никуда стала.

Побрела я к доктору Ешичу в Брегово. Там тогда дирекция шахты была. И большая больница.

Посмотрел меня доктор Ешич. Повертел, покрутил туда-сюда. Расспросил про то, про се.

Я ему сказала все как есть.

Помотал он головой.