Вепрь

Однажды, уступив настоятельным просьбам родных, я прямо позвал его к себе и велел содеять языческий ритуал по изгнанию вепря из окрестностей. Он обрядился в свое несуразное платье, плясал и бил в бубен. Дворня стояла, разинув рты. Впрочем, приемы его были смехотворны. Решив, что он плут, хотя и славный коваль, я дал ему четвертак и отпустил восвояси.

Шло время. Настала зима. Реляции мои волостному начальству ничего, кроме издевательской отписки, не вызвали. Вахмистр жандармерии Бахтин только прислал с фельдъегерем оскорбительную депешу…»

Автор «Созидателя», повествуя, ссылался на то, что в бумагах Вацлава Димитриевича он лично обнаружил означенное ироническое послание за подписью некоего Бахтина и процитировал его. Смысл послания бы приблизительно таков: «На ваш энергичный доклад о нашествии кабана-оборотня и оказании ему всего возможного противудействия всеми имеющимися средствами, а также настоятельную просьбу выслать подкреплений, срочно командирую в поддержку ополченцам вашим три эскадрона из легкой кавалерии, пехоты два полка и две батареи с обозом. Ежели не хватит кирасир - будут и кирасиры. Честь имею, Бахтин Иннокентий».

«Сказывают, - продолжал далее от имени Созидателя автор, - анекдот сей дошел до губернатора. Он смеялся. Так все и тянулось в Пустырях моих - страх и тоска, - покуда вепрь уже в генваре не опрокинул возок с пьяным капитан-исправником, путешествовавшим в соседское поместье Чигиревых на именины племянницы. Останки исправника таки наделали переполоху, и в Пустыри была отряжена полусотня казаков. Есаул Татарчук, под чьей командой прибыла полусотня, в историю про вепря-оборотня верить не изволил, а рьяно взялся за поиски действительных разбойников. Для начала он велел перепороть всех моих крепостных, не пропустив и дворню. Затем учинил в селе повальный обыск. В кузнице под лежанкой, на которой обыкновенно спал глухонемой, преданный Саману как божеству и готовый пойти за ним хоть в пекло, сыскалась оловянная пуговица с капитанской шинели. Самана с глухонемым взяли в кандалы и под конвоем отослали в острог. Розыск по делу моего кузнеца продолжался до самой весны. Саман, сказывали, отпирался упрямо, но после регулярных побоев стал-таки показывать. В апреле облагодетельствовал визитом Бахтин. Принес извинения, но опять же как-то иронически. Осматривал бубен и мантилью кузнеца. Уликами их не счел. Пояснил нам с Авдотьей Макаровной, что монголец явно безумен и место его в доме скорби. Однако же, учитывая тяжесть содеянных кузнецом преступлений, он будет отправлен в пожизненную каторгу. Кроме того, рассказал, что подлинное его имя - не Саман, а Сакан. Смеялся: Сакан-де показал, что вепрь якобы - его «тын-бура», что какой-то «кут» отвернулся от монгольца и «чула» его болеет. Но «тын-бура» нагонит Сакана, когда надо, и вернется, когда надо, и Пустыри, а там - уйдет в бубен. Засим Бахтин еще, как человек светский, полюбезничал с женою моей, испробовал вишневой наливки, но от ужина вежливо отказался и отбыл. Что до вепря, то с исчезновением самоеда ни в Пустырях, ни в окрестностях больше его не видели. Знать, и впрямь коим-то образом он был связан с моим кузнецом Саманом. Или Саканом, по утверждению Бахтина».

На этом легенда оканчивалась.

«Такой миф, - подвел итоги своей домашней работы автор «Созидателя», - мог бы украсить любой литературный альманах, если б не был он истинной правдой и не сохранились бы ему еще живые свидетели, да и сами доказательства. Мое же дело - остаться объективным и донести в назидание потомству рода нашего Белявских всю правду, как она есть».

Датирован был настоящий «самиздат» годом тысяча восемьсот тринадцатым.

Я закрыл «Созидателя», выключил настольную лампу и призадумался. Анимизм, присущий сюжету, носил какой-то псевдорусский характер. Он имел что-то и от «Собаки Баскервилей», тогда еще не написанной, и от китайских притч о лисах-оборотнях, вряд ли в ту пору кем-то переведенных. Эдакий «западно-восточный диван», лежа на котором автор дал волю своему праздному воображению. Смущало в рукописи также наличие терминов, знакомых разве что знатокам «шаманизма». Но нелепое сравнение вепря с тенью Гамлета отчего-то парадоксальным образом прибавляло легенде правдоподобия.

Мне было очевидно, что Настя верила мифу, как верили наши родители сводкам информационного бюро в исполнении Левитана. Хотя, со всем уважением к моему здравому смыслу, она и отрекомендовала далекого предка мистификатором, однако ее замечание, брошенное вскользь относительно того, что «мистики в жизни хватает», говорило совсем о другом ее взгляде на предмет. Чему здесь удивляться? Я сам видел одноглазого убийцу практически в упор.