Верь мне (СИ)

— …Мама говорит, что я тогда большую истерику ему закатила и даже нашу новую няню побить умудрилась… В общем, он отдал меня через несколько дней, — Лика вдруг замолчала. — Как на откуп. Общаться с Кариной он ей запретил, ну а от меня, как непутевой маминой дочки, сам отказался. У них своя жизнь была, а у нас с мамой своя. Пока Каринка жива была, я отца своего вообще не видела и о том, что он на свете существует, знала от всех, кроме него самого. Были времена, когда ждала его, плакала, не понимала, чем я хуже Каринки и чем мы с мамой так перед ним провинились… А потом выросла, смирилась и стало наплевать. Отболело. Даже фамилию сменить хотела, чтоб не слышать это вечное: «Это же Горская! Это же дочка Горского…» Маму только жалко стало, не хотела ее одну оставлять с этим клеймом. А когда Каринки не стало, мой дорогой папочка вспомнил обо мне. С мамой даже стал общаться… Только мне он уже не нужен. Он чужой, и среди чужих не самый приятный мне человек. Так что, Максим, не знаю я ни Каринку, ни отца. И знать, если честно, не желаю. Надеюсь, теперь ты понимаешь, что ни я, ни моя мама к вашей с Кариной истории не имеем никакого отношения. На суде мама Карину увидела впервые за много лет, а я с ней и вовсе не общалась.

***

Полдень. Успел остыть кофе, еще полчаса назад принесенный секретаршей. Откинувшись на спинку кресла, Арина гипнотизировала молчащий телефон, разрываясь мыслями между Ликой и предстоящей встречей с Горским.

— Арина Сергеевна, — дверь кабинета вдруг приоткрылась, и улыбчивый паренек лет двадцати просунул смазливую, немного детскую мордашку, — я Ликины вещи привез — куда их?

— Давай сюда, — задумчиво кивнула женщина, приглашая парня войти. — Все в порядке?

— Да, отдали сразу. Сажинского на месте не было — я заявление у секретарши его оставил.

— Хорошо. Спасибо, Влад. Иди.

Мальчишка кивнул и ушел, а у Арины душа не на месте — как там Лика, все ли с ней нормально… Да и как нормально может быть, когда рядом с ней Власов? Надо было все-таки попросить Влада Ликины вещи сразу домой отвезти — хоть позвонить ей сейчас можно было бы и убедиться, что все у нее спокойно. Да ведь упрямая — и вправду, дверь не открыла бы. И откуда только у Лики столько доверия к этому Власову? А если врет он, что Карину не трогал? А если просто к семье их подбирается и за мать отомстить хочет? Арина и женщину-то ту не помнит совсем: не до парня и не до слез его матери в тот день было — она во все глаза свои заплаканные на Карину смотрела, и кровью сердце обливалось, что дочь ее родная, потерянная, на нее как на чужую тетю смотрит; что беда с Кариной приключилась, а ей и поделиться-то не с кем было — не с очередной же папенькиной фифой длинноногой и уж точно не с отцом, у которого свои планы на всю ее жизнь были, и столь ранняя беременность вряд ли в них укладывалась. И представить страшно, что испытала ее шестнадцатилетняя девочка, в одиночку таща в неокрепшей, еще детской душе пережитую беду, а под сердцем — дитя, зачатое насилием. Или же все-таки не было насилия? Не знает Арина, кому верить. Ни Власова она не знает, ни отнятую дочь свою.

Телефон на столе ожил, заливаясь музыкой Баха. Горский…

— Ты на месте? — раздался голос некогда родного человека, едва Арина приняла вызов.

— Да.

— Я подъезжаю, сейчас буду.

— Жду, Саш.

Короткий разговор, и снова холодные, равнодушные гудки в трубке… Двадцать лет назад он дал ей ясно понять, что больше им не по пути. Двадцать лет назад он единолично решил и их судьбу, и судьбы их детей. Двадцать лет назад, уходя из дома, где остались ее дети, Арина выла от бессилия и проклинала Горского, а теперь, спустя двадцать этих лет… «Мам, а ты ради отца так нарядилась?»

Прав был Горский — дура. Наивная, бестолковая дура, сумевшая простить то, что не прощают. А как не простить? У них дочь. Не вернуть ничего назад, да и Горский давно самой жизнью наказан — одна дочь в земле, другая знать его не хочет. А он изменился после смерти Карины. На похоронах плакал как ребенок, и не могла она, убитая горем мать, не понять, как больно ему было; не смогла ненавистью его добить и упреками злыми, когда к ней, жене своей выгнанной, в ноги упал, прося простить и дать Лику увидеть. А когда увидел — она думала, умом он тронется…

За дверью послышались голоса, а через пару секунд дверь распахнулась, и на пороге светлого кабинета показался мужчина — весь в черном, подтянутый, красивый…

— Привет, Ариш, — не дожидаясь приглашения, Горский проследовал к столу.

— Привет.

Права Лика — волнуется она, будто не взрослая женщина, а девочка-студентка, и каждая встреча для нее как экзамен на прочность. А как не волноваться, когда на пороге стоит тот, кого любила когда-то больше жизни? С кем старость счастливую встретить хотела? И кто так цинично ее любовь попрал. И все ж хорош, как прежде, черт! Другие уже пуза себе отрастили, обрюзгли, огрубели, а этот кровопивец все молодеет, все хорошеет.

— Вот, держи, — Горский положил на стол портфель с ноутбуком.

— Спасибо. Завтра постараюсь вернуть.