Верь. В любовь, прощение и следуй зову своего сердца

«Не совсем, – отвечаю я. – Скорее – найти себя».

Улыбка исчезает. «Это возможно».

«Затеряться или найти?»

«И то, и другое, – говорит она, слегка поворачиваясь лицом к холмам. – Я потеряла себя на Камино. Я шла по грязи, под дождем, по городам, через горы, вдоль рек. Мы прошли свыше тысячи миль – я и мой муж».

«Свыше тысячи?» Это вдвое больше обычного Камино. Просто безумие.

«Мы шли пешком из Голландии».

«Почему было не начать с Ронсесвальеса?»

«Из-за моей церкви. Я хотела послушать мессу, выйти за дверь и пройти весь путь до кафедрального собора в Сантьяго. Мой муж подумал, что я сумасшедшая, но он пошел за мной. Он не хотел оставлять меня одну. Что ж, в некотором смысле мы и были одиночками. Каждый день я уходила первой, а потом он следовал за мной, но мы встречались, чтобы поесть и поспать. Мы были поодиночке и вместе».

Она смотрит на заходящее солнце.

«Иногда, когда я шла под дождем или по полю, я целый день не знала, кто я такая. Я просто была, понимаешь? Но были и дни, когда я узнавала себя. По-настоящему познавала себя, – она качает головой. – Это были моменты такой ясности».

«Сколько времени это заняло?»

«Три с половиной месяца».

«Ух ты», – выпаливаю я. Я не могу себе представить такого долгого пути. С другой стороны, до какого-то момента я не мог представить, что останусь на Камино дольше семи дней. Жизнь. Она меняет твою точку зрения.

«Ну да, – говорит она небрежно, как будто уже неоднократно слышала подобную реакцию. – Но когда я дошла до конца, это оказалось недостаточно долго. Я заплакала, когда увидела собор. Моя мечта перестала быть просто мечтой. Когда я прикоснулась к ногам статуи святого Иакова, там были эти, как вы это называете, отпечатки? Как будто кто-то вдавил свои пальцы в камень. Можешь себе представить, откуда они взялись?»

Я пожимаю плечами: «Ни малейшего представления».

«От каждого паломника, прикоснувшегося к этой статуе. Сколько миллионов их было, сколько столетий понадобилось, чтобы оставить эти следы? Это заставило меня… Я почувствовала себя смиренной. Такой смиренной».

«Как Крус-де-Ферро», – говорю я, думая обо всех этих камнях. Она сует ноги в свои черные босоножки и встает.

«Я сейчас кое-что понял, – говорю я. – Когда я отправился в учебный лагерь пехоты, то пробыл там почти три с половиной месяца. И когда я вышел оттуда, я был уже не тем мальчиком, который пришел туда».

Она улыбается: «Видишь, ты действительно понимаешь».

Когда она возвращается к работе, я сижу на ступеньках и смотрю, как солнце опускается за холмы, пока не остаются только розовые облака. Остальная часть неба темно-синего цвета. Начинает усиливаться ветер.

Появляется Кэт с группой паломников. Кэт по пути нашла аптеку и купила мазь с антибиотиком от моей глазной инфекции, в то время как остальные наткнулись на пиццерию.

«Там можно поужинать, – говорит один из паломников. – Не хотите присоединиться к нам?»

«Пойдем, – говорит другой. – Там готовят вкуснющую пиццу».

Я отказываюсь. Независимо от того, насколько вам нравится чье-то общество, время, проведенное в одиночестве на Камино, когда можно просто отдохнуть и никуда не ходить, – это нечто особенное. Я остаюсь на улице до появления первых звезд, затем иду посидеть в гостиной наверху с бутылкой вина и пролистать коллекцию книг приюта о Камино.

Кэт подходит ко мне в очках для чтения: «Пора принимать твое лекарство».

Я захлопываю книгу, лежащую у меня на коленях: «Спасибо».

«Самому нанести мазь довольно сложно. Давай я тебе помогу».

Образ моего отца на больничной койке мелькает у меня в голове. Его лицо – застывшая маска, его тело под одеялом такое сухонькое и детское, его глаза широко раскрыты и вращаются по кругу.

У меня щиплет глаза, и я чувствую, как слезы скатываются по моим щекам на шею. Кэт протягивает руку, чтобы нанести мазь мне на глаза, затем останавливается.

«С тобой все в порядке?»

Я киваю: «Извините. Я немного пьян. Я просто думал о своем отце».

«Правда?»

«Он умер несколько месяцев назад».

Она нежно поглаживает меня сзади по шее. Я чувствую тепло, исходящее от ее руки, как уют от огня в суровую зимнюю ночь.

«Бедный ты мой мальчик. Не нужно, чтобы слезы смывали лекарство». Затем, спохватившись, она добавляет: «Чертова смерть».

«Не смерть меня так сильно беспокоит, – я ловлю себя на том, что говорю вслух, – а страдание».

«Твоего отца?»

«Да».

«На днях я расскажу тебе свою историю о смерти», – говорит она, оттягивая мое нижнее левое веко вниз и накладывая на него слой мази. Это очень больно. Она нежно гладит меня по голове, пока я моргаю, пытаясь прогнать боль.

«Спасибо», – говорю я с закрытыми глазами, когда она заканчивает.

«О боже, не благодари меня. Хотела бы я, чтобы все мои пациенты были похожи на тебя».

Она уходит к своей койке. Я жду, пока смогу открыть глаза и ясно видеть, затем возвращаюсь к вину и книгам. Если не считать храпа, в убежище царит тишина.