Вера

«Ангеле Христов, хранителю мой святый и покровителю души и тела моего, вся ми прости…» Вера молилась редко, но хранила молитвенник матери, которая была испуганно-верующей. Искала пометы, сделанные ею на страницах, представляла себе, как мама читает в одиночестве. Поворачивая голову влево, будто видела мать сидящей рядом с ней, и этот чистый старческий запах она помнила. Запах от ворота её халата. Вера даже упаковала старую оренбургскую шаль, всю в дырах, в полиэтиленовый пакет. Чтобы иногда открывать его…

А маленькая девочка всей душой стремилась к маме, в театр, в её праздничную жизнь… Нет, не так: она просто хотела, чтобы мама никогда не уезжала. Никогда-преникогда.

Амнерис

«Я вас очень прошу, отпустите меня!» – голосила райская птица в режиссёрском управлении оперой. Только её будто никто не слышал. Это был её дом на протяжении долгих лет, настоящий дом, и настоящая жизнь – только на сцене.

Тихими, осторожными шажками она входила в театр – так ходят гейши на своих высоких гэта…нет, так ходят босиком по храму монахини, и аккуратно раскланивалась… с привратником храма и со всеми служителями их общего культа. Тихо открывала дверь в гримёрную и вдруг, вольным броском скидывала пальто на диванчик, будто расправляла крылья. Пробовала голос у раздрызганного пианино. Хорошо, что настроили. Пора бы новый инструмент купить. «И-и-и-и-и-и-и-и-и…» – от мощи этого звука в маленьком помещении закладывало уши. Недолго сидела перед зеркалом, вглядываясь внутрь себя, разглаживая лицо, едва тронутое косметикой, и деловой походкой направлялась в фойе на спевку.

А там уже пристроился, вальяжно развалившись, мартовский кот – тенор с толстым брюшком – и оценивающе оглядывал её. Вошла Тая, супердива с густым масляным альтом, который слышен по всем закоулкам. Полный рот зубов —видимо, больше тридцати двух —и сверкающие бусины глаз, как у рыбы-телескопа, навыкате. О чём поговорим? О погоде? И тенор начал: «Вчера на собрании в поездку утвердили Меринова вместо меня. А меня здесь на подхвате оставили. Вот мерин сивый! Всегда знает, к кому подлизаться!» И Тая: «Ах, Васенька, какая вопиющая несправедливость! Впрочем, чего и ждать-то от главного? Всё и так понятно…». – «А что, а что, а что?» – запинькала мелкая синичка-сопрано, влетая в помещение, но она опоздала, по крайней мере на данный момент. Вошёл главный, как-то вместе с дверью, и придавил лаковым разношенным ботинком все попытки продолжать. «Здра-а-авствуйте, Виктор Бори-и-исович!» – засияла всеми зубами Тая, она совершенно не стеснялась переходить с одной частоты на другую. При всех. Начали репетицию, концертмейстер тренькал по роялю как-то невпопад, певцы переглядывались, но ничего. Пошла волна предвкушения настоящей жизни, которая ещё только предстоит, которая ещё не началась, но уже близко-близко тот вечер, когда все маски будут скинуты. Прямо по-театральному.

Сегодня спектакля нет. Перед «Аидой» она обычно ходила в Эрмитаж, в египетские залы – так они назывались, а на деле всего несколько комнатушек. Но там она чувствовала себя жрицей тайного святилища.

Как охотник, который видит только свою цель, как лучник, который видит даже не дичь, а лишь её зрачок, она входила в музей опустив голову и подымала взгляд только в египетских залах, где оживала её пластика. Она становилась Изидой на фреске, кошкой Бастет, львицей Сехмет, она впитывала в себя позу амфоры и сфинкса, подавала чашу фараону, держала скипетр… Только бы не расплескать всё это, только не расплескать! «О Уаджит, храни меня вечно! О боги небесные! О боги земные! Придите и узрите Тота, увенчанного Уреем. Он возложил на себя две короны в У-ну, чтобы царствовать над людьми. Ликуйте в чертоге Кеба тому, что он совершил. Молитесь ему, возвышайте его, величайте его, ибо он – владыка сладости…»

После раннего ужина надо полежать, прокрутить в уме весь спектакль, а перед сном – пройтись по набережной. И вот ночные огни отражаются в водах Ятрау, идёт факельное шествие, и она – впереди, с гирляндой из белых лотосов. «Девушка, что с вами?» – она шла одной ногой по проезжей части, другой – по тротуару. Козликом.

День наступил. В голове уже звучит увертюра. Настроение прекрасное. «О, приди, любовь моя, опьяни меня…». А с трёх часов начинается мандраж. Или депрессия. Или опять мандраж. Голос не звучит… где моё вот это, как оно… ноготь сломался… и как я только хожу в этих туфлях! Икоронное: может, позвонить, сказаться больной? Ещё не поздно. Сидит в своей комнате на кушетке, как приговорённая. Но уже готовая ко всему. И вдруг соседи: «Эй, у тебя картошка сгорела!»С трудом понимая, где находится, она чувствует запах. И это не запах кедрового ладана. Внутренне вспыхнув, Амнерис идёт выбрасывать картошку. Затем надевает платье, приготовленное по понятной причине со вчерашнего вечера, и, уже совершенно серая, но спокойная, направляется к театру. Точнее, эта махина, этот кит приближается к ней и втягивает её в себя, как песчинку.