Вера, Надежда, Любовь

Он вообще с риском был, Хомяков этот, и немного с загибом. У духовного своего начальства состоял на подозрении как вольнодумец. Литературы всякой нежелательной у него было немало, и он даже ее не прятал особенно. Известная книга Ренана про Христа оказалась у Хомякова по-французски. Саша пожалел, что в школе относился к инязу как к бесполезности. Едва пожалел, как пришел домой к Хомякову учитель французского языка — на второй же день. Удивительно было и радостно — как скоро после школьного курса Саша двинулся дальше, как стал свободно читать.

Потом явились книжки, которые мало кто мог иметь. Откуда они брались — неясно было. Хомяков, верный себе, откуда-то их привозил. Как интересно: никто из семинаристов не мог читать, один ты читаешь! Ясперс, Хейдеггер, Камю… Знает ли хоть кто-нибудь, что это великие философы? Никто. Один ты знаешь. Экзистенциализм!

Ай, Хомяков же ты, Хомяков! Вдумчивый человек… Сам он этих книг не читал. Что они такое — Хомяков понимал чутьем, догадкой. В них содержалось учение об одиночестве человека. То был напиток пьяный. Артура Шопенгауэра потревожили в могиле ради него. Великий Кант — слишком великий, чтобы раствориться полностью в этом питье, — вошел сюда куцый, с приставкой «нео». Здесь был где-то рядом и Ницше — истошный мракобес, и Кьеркегор — блаженный меланхолик. Но для ума неокрепшего тут достаточно было манящих слов. Опьянение было сладостно. А яд поражал тем временем ум — клетку за клеткой, клетку за клеткой…

Семинаристы сторонились ректорского любимчика: «Вольнослушатель. Аристократ…» Ему бы огорчиться, как прежде, но он не горевал. Не так уж плохо — аристократ. Одиночка? Неплохо тоже. «Вершина духа в момент озарения экзистенции, — читал он по-французски, — доступна лишь одинокому, чье бытие есть печаль, вина и страдание».

Была у него идея другая. «Своя» — так он думал. Смутно, правда, но без уклонений складывалось для него необычайное призвание: обновить церковь. Этой гордой мечте он и обязан был саном.

Жизнь «во Христе» — игра. Первый спектакль был при выпуске. В тот день Саша стал отцом Александром. Еще тайно жило где-то не то упование, не то опасение: холостым священник быть не может. Но Хомяков предусмотрел и это. Невеста нашлась, и даже не плохая будто бы. На вид…

В брачную ночь он долго ее рассматривал, сидя напротив за столом.

— Ну как?

— А ничего, — слабо улыбнулась она. — Интересное представление.

— Тебя как звать-то? — я забыл.

— Валя.

— Что же нам теперь делать, Валя? Ведь ты моя жена.

Та глядела на него со страхом.

— Я не подумала, — умоляла она его. — Дура я, вот и все. У меня ревизия была в ларьке, недостача три тысячи шестьсот. Лучше я в тюрьму пойду. А?

Девушка похаживала в церковь — с грехами была. Не удивительно, что углядел ее этот вкрадчивый человек — Григорий Хомяков. Взял девушку, будто куль с мукой, и сделал с ней что хотел. Она его ненавидела. Как, впрочем, и Александр тоже, в этом они были едины. Хомяков дал Вале тысячу рублей — задаток, а через день после венчания обещал еще три. Где бы она взяла четыре тысячи? А тут ни за что… Так изобразил дело Хомяков. А оказалось, что надо ложиться в постель с попом.

Он ходил без цели, без пути, без дорог, где придется. Брачная ночь была тускловата, сыровата, луна светила вполдиска. Собаки, потревоженные шагами, лаяли долго-долго. В эту ночь Александр был идеально одинок. Но что-то никакая экзистенция в нем не озарилась. Он чувствовал голод, тоску, отвращение к самому себе. Под утро он вздремнул в парке на танцевальной площадке. «Все напрасно, все напрасно», — навязчиво повторялось в уме.

Напрасной оказалась и эта его жертва: Валя ушла следом за ним, оставив деньги на столе. Чуда с ней не случилось. Она получила год тюрьмы, вернулась, мыкалась по сей день, все не могла себя найти. Время от времени она являлась к Александру со своей неизменной красной хозяйственной сумкой — советоваться, как жить. Он уговаривал ее взять у него хотя бы немного денег, а посоветовать ничего не мог. Это он, пастырь-то…

Он ясно увидел потом: церковь нельзя обновить. Идея была заурядная: дядя Афоня из автобазы и тот додумался. Идея была ложная — он понял уже потом. Повторилось то же, что прежде: он петлял, кружил, а истина лежала рядом. Для него она теперь была вдвойне дорога и вдвойне пугающа — ведь надо было менять жизнь. И очень обидно поэтому, что так легко, будто пустячную шараду, Карякин разгадал эту мысль и развеял ее без всякой жалости. «Что она для него, — думал отец Александр. — Он-то ее не выносил». Конечно, он, Александр, сам в себе виноват. Один ли он? Хотелось, чтоб не один. Хотелось отыскать кого-нибудь и переложить на него хоть часть. Ай, Хомяков же ты, Хомяков!

3

В церковном дворе на карнизе, где дьячок Филипп застал однажды Любу, стоял на этот раз он сам и заглядывал внутрь. Кирилл и Сидор сидели на скамейке поодаль.

— Ну? — спросил отец Кирилл.

Дьячок спрыгнул и отошел от окна.

— Сидит…

— Подождем еще, — сказал Кирилл. — Не будет же он там ночевать.

Дьячок нервно сплюнул.

Некоторое время все трое сидели молча.