Вера, Надежда, Любовь

— Здравствуйте, Иван Спиридонович, — с притворной кротостью поклонилась Сима.

Тарутин не ответил.

— Господи воззвах… — звучало под куполом где-то, будто с небес.

На клиросе пел хор. Пел какой-то усатый купеческого вида человек с тусклым лицом, пел некто длинный, похожий на журавля, старая женщина — в прошлом актриса, какой-то верзила-губошлеп, а рядом с ним подросток. Пели они хорошо.

Ребята и девушки отчужденно жались позади толпы у самой двери. Тут было все для них неожиданно притягательно. Что-то читали очень долго и неразборчиво. Потом запели опять, и, когда запели, отворились царские врата. Не из врат из этих, а сбоку вышел отец Александр с кадилом. Он встал во вратах спиной ко всем, поднял кадило и только после того возгласил:

— Премудрость просте!

Исполнитель главной роли… Как удивительно: серьезный человек выступал в этой роли без смущения. Новички с уважением оглядывали стены, густо населенные святыми и апостолами. В сознание исподволь входила тайная мысль: а может, и на самом деле тут есть серьезное? И опять взгляд на священника: как удивительно!

Когда служба кончилась, отец Александр снял с себя епитрахиль, перекинул ее через аналой возле престола и долго стоял без мыслей. Затем он вошел в ризницу. Здесь было зябко и неуютно. Отец Александр подошел к водопроводной раковине, напился из крана, как горновой после смены.

Он устал. От смены этой своей, от жизни своей, от себя самого. В памяти у него ливнем лил ливень. И он, хорошо обучившийся видеть себя со стороны, видел себя в слезах. Та, другая жизнь — давно ли стала она другой? Когда и как это случилось?

Когда и как углядел его этот вкрадчивый человек — Григорий Хомяков, ректор духовной семинарии? Взял парня, будто куль с мукой, и увез куда хотел, сделал с ним что хотел.

В первые дни после смерти Фаины это удалось бы всякому. Но потом, когда утихла боль, когда вернулась воля, что же тогда-то он глядел? Не видел разве — попа из него хотят сотворить. Видел, конечно. Да только была бы жизнь проста, как брюква, — оно пожалуй, и сам бы взвыл. От брюквы-то…

Был Хомяков застенчив. Он жил бобылем, жена от него ушла к какому-то плотогону — смелому, горластому матерщиннику. Сын у него погиб, утонул среди ясного дня.

— Числись в семинарии, учись чему хочешь. Гляди-ка, дом у меня, книг сколько, лодка с мотором. Сыну наживал. Мыслил — до высот доведу. Для кого теперь все это?

Уголки его губ обиженно опускались. Странно было поверить, что семинаристы обходили его за версту. Ай, Хомяков же ты, Хомяков! Обманчивый человек…

Саша не поддавался. Он ушел как был, ни в чем. Да вернулся потом: зима, одет кое-как, без денег. Жалко стало не только себя самого, Хомякова — тоже. Человек как человек…

— Об этом думать забудьте, — сказал он, вернувшись. — Бога нет, уведу половину семинаристов — вам же хуже.

Хомяков смотрел на него с любовью. Так смотрят на подрастающих детей: «Взрослый уже, самостоятельный. Ну, расти дальше, мой милый. Мужай…»

На следующий день он с видом заговорщика положил перед Сашей антирелигиозную брошюру «Свет и тьма» без титульного листа, в обложке от конторской книги — для маскировки. Хомяков отобрал ее у какого-то семинариста и теперь вот принес ему, своему преемнику-сыну, если Саша позволит так себя называть.

Саша эту брошюру прочел. Анонимный автор был очень сердит на религию и на ее проповедников. Помнится, особенно не в чести оказался почему-то Соломон. Дело в том, что у царя Соломона было семьсот жен. Атеист торжествовал: морально разложившийся царь почитался в библии как образец человека.

Саша тут же схватился за библию. Благо она лежала на столе как-то удивительно под рукой и как-то редкостно удачно оказалась в ней какая-то закладочка. Саша прочел «Песнь песней», поэму о любви вроде той, какую он сам пережил. «Ты прекрасна, возлюбленная моя; ты прекрасна!» Фаина вставала перед ним опять.

И другие какие-то закладочки оказались в библии. Саша прочел Екклесиаста, думы уставшего человека, «Книгу премудростей Соломона», где Соломон оказался мудр. Семьсот жен были им любимы. А тот, кто сочинил брошюру, не любил и единственной. Жена наверняка ушла от него к какому-нибудь плотогону, смелому и горластому матерщиннику.

Ай, Хомяков же ты, Хомяков! Смекалистый человек… Это он сочинил брошюру. Из текущей атеистической литературы Хомяков выбирал ляпсусы, опечатки, допотопные агитприемы, всякого рода зубоскальство вместо аргументации, всяческое высокопарное пустозвонство, а также места тусклые. Этим кропотливым трудом он не спеша занимался несколько лет. Затем Хомяков систематизировал свою коллекцию, отпечатал на машинке, и вышла пародия довольно злая, хотя и не слишком явная. И стала ходить по рукам книжечка анонимная, вроде бы тайная. Хомяков лютовал, гоняясь за ней, а сам аккуратно подсовывал ее по очереди всем ребятам, хоть сколько-нибудь думающим. Механизм был не хитер, но срабатывал: книжица отбрасывалась, а библия захватывала и увлекала.