Вера, Надежда, Любовь

— Судостроитель, кадровый инженер. Это я о себе… А сел вот здесь. Речушка — воробью напиться, не то что судостроение. Лесохимия, которую тут сооружают, тоже ведь не по моей части. Вы послушайте. На пенсию собрался. Но тут эка меня подняло!

В городишко этот он приехал к брату — Зеницын-то. Уговорили его в депутаты. Да в председатели. Предревкома, даром что без маузера: власть вручили немалую, а на что употребить ее — шевели мозгой.

Зеницын жаловался, будто не Карякин к нему, а он сам пришел на прием к Карякину. Он жаловался, что было полузаброшено столько лет любимое детище Ленина — Советы. Вернулись, и что же? Местами дорога совсем не хожена. Как прикажете влиять, к примеру, на производительность труда? В прежние годы Советы этим не занимались. Вот бы церковь еще изжить. Волокиту бы изжить. Ордер этот… Он ведь авансом дан. Карякину предстоит еще набрать кучу справок — ничего не поделаешь.

— Я талантливых людей очень люблю, Владимир Сергеевич. Только вот хорошо бы сейчас, как тогда, в наше время: «Мой талант, мой ум мобилизован революцией».

Сентиментальность ли, истинная ли высота, а может, то и другое вместе поднялись в Карякине опять. Опять захлестнула его волна, опять он забыл все слова. Снова вспомнился ему молодой священник, заблудившийся талант…

— Пейте чай, — напомнил Зеницын.

Карякин долго смотрел на стакан сбоку: пить ли? Раздумал, махнул рукой.

— Ну его, чай ваш.

Ах, вон что! Зеницын нажал кнопку, секретарша тотчас вошла.

— Нина Ивановна, дело в следующем. Минуточку… — Зеницын пошарил в кармане и достал пятерку. — Дело такое. Вам, Владимиру Сергеевичу и мне необходимо шампанское. Бутылку на троих. Пожалуйста, Нина Ивановна.

А дождь за окном хлестал — свету белого не видать.

Назавтра Карякин надел брезентовый дождевик с капюшоном и целый день добывал документы. Справку о том, что жилплощадь, которую он занимает, принадлежит не ему. О том, что дети — действительно его дети, жена — это его жена, теща — его теща, а не чужая, не присвоенная. Справку с места работы. Справку об отсутствии инфекционных заболеваний. Справку о присутствии всех членов семьи. Ходатайство гороно. Он добыл все документы за исключением справки о том, что не может быть выдана справка о сдаче занимаемой жилплощади, поскольку таковой не имеется. Ну что же, надо добыть и это. Карякин добудет. Он спросил только, не требуется ли заодно и анализ мочи. Не требуется… Ну что же, это уже облегчение.

Карякин отправился добывать справку о том, что не может быть выдана справка. Превосходная редкая непогода стояла весь день. Перехватывало дыхание ветром, хлестало дождем, как плетьми.

Был поздний вечер, когда Карякин отыскал новый дом. Груды мусора он преодолел легко. Подъезд и лестница были темны. Полутемна оказалась и квартира на третьем этаже, которую он открыл.

— Квартирку получаете?

Костя Ряхов. Вышел как из стены.

— Да вот вроде бы… — Карякин поискал выключатель, нашел, но не оказалось лампочки.

— Могу уступить.

Костино намерение было определенно и просто.

— Сколько? — спросил Карякин.

— Рубль! — развел руками Костя. — Как всегда.

— Ты что, братец, спятил? Ей же десять копеек цена.

— Не хотите — как хотите.

— Ладно, черт с тобой!

Чахоточная лампочка едва осветила квартиру. Но и при таком свете квартира была прекрасна. Карякин протянул Косте последний рубль.

— На! И убирайся отсюда, подлец!

Он сел на пол. «Здравствуй, друг старинный, добрая моя радость!»

XVI. ИСКАНИЯ ТРОПЫ

1

«Дорогая Надежда Федоровна! — написал он. — Благодарю случай, который привел вас ко мне».

Александр хранил память об этом. Много ли нужно затворнику? Только взгляд один, только жест один, одно только желание понять — вот и все. Больше ничего не надо.

«Виноваты вы сами, дорогая Надежда Федоровна! — написал он ей. — Что посеешь, то пожнешь. Не угодно ли признание в любви? Еще одно признание к тем, которые и посейчас вы, конечно, слышите там у себя, на вашем другом берегу».

Тот берег его тревожил. Пыльная, в грязи и в огнях стройка всякий раз вставала перед ним. Конечно, жить можно и так. Можно даже создать душевный комфорт в виде какой-нибудь гордой теории. Придумать такую теорию чрезвычайно легко. Но пожалеешь не раз: придуманный уют неуютен. И шаток он. Того гляди рухнет от одного только блеска очей. Хотелось назвать очами ее глаза. Ему бы это позволилось — он был чужой человек, и любовь его была безнадежна. «Должно случиться что-то…» — думал он.

Хотелось ему пожаловаться. Дескать, в комнате, где вы были, дорогая Надежда Федоровна, очень сыро. Хозяйка не дает дров, говорит — весна, мол. Но какая же это весна? По календарю ночи укорачиваются, а для него они все длиннее: не спится. А и уснет — все то же: катится от горизонта прямо на него огромная жуткая луна. Гонят куда-то табуны лошадей. И что-то еще такое же пустынное и печальное.