Вера, Надежда, Любовь

Володька смотрел на нее во все глаза. Он узнавал ту же свою «религию», которую берег и которая берегла его самого. Он узнавал себя: тот же поиск, будто ощупью в темноте, те же маленькие открытия на затоптанном пятачке прописных истин. Ему бы следовало побыть с нею подольше. Может, любя его, она бы открыла что-нибудь в нем самом для него же. Но он был неспокоен, словно бес какой в нем сидел. Он уходил.

Улицы города были чисто подметены. Оконные провалы в сгоревших домах старательно замуровали и побелили мелом. За стенами, которые никому уже не служили, а только обозначали улицы, лежали стальные балки, скрученные, как тонкие прутики, железные кровати, хранившие когда-то тайны любви. Черный ужас войны стоял рядом, за этими стенами. В этой улице был обман, трагикомическая людская наивность.

По этой ненастоящей улице Володька Карякин шел. Он спешил к Маше, которая его не любила.

4

— Судьба — не мистика. Она — закономерность. Судьба — это жатва: что посеял, то пожнешь.

Сейчас забылось уже, из чего возник спор. Кажется, преподаватель заметил, что студенты часто употребляют слово «судьба» без должного критического отношения к этому понятию. Конечно, слово не лишено привлекательности. Поэты прошлого использовали его в своих художественных произведениях. Им простительно: они не знали марксизма, жили во тьме идеалистических блужданий, особенно если дело касалось социальных вопросов. Отсюда широкая употребительность этого слова с его ярко выраженным мистико-идеалистическим содержанием.

Преподаватель Корягин, Володькин почти однофамилец, говорил «использо́вывать» и был квадратен. Он считал себя специалистом по части диалектического материализма. Наука наук как бы освобождала его от знания всего другого. На тогдашних конференциях по биологии, по проблемам физики сверхвысоких температур, на всех ученых симпозиумах он неизменно сидел во всех президиумах, не понимая ни в одной из этих наук решительно ничего. Цель его состояла в отыскивании всяческих сползаний на чуждые позиции. Это был стоеросовый догматик и пошлейший дилетант. Все знали его только таким, но терпели. «Я продукт эпохи», — любил он говорить о себе.

Были основания полагать, что Корягин уже все равно усмотрел некое сползание, поэтому разумней всего было идти в атаку первому.

— Судьба — понятие материалистическое, диалектическое, оптимистическое!

Володька любил вот так — напропалую, без тумана, без предусмотрительного подстилания соломки. Иван Сердюк — жизнь свела их опять, в университете они учились вместе — смотрел на Володьку как на помешанного. Преподаватель усмехался. У него был такой прием: встречая отпор, он многозначительно усмехался. На Володьку этот прием не действовал.

— Какое же тут мистико-идеалистическое содержание, если это понятие о человеческой жизни, взятой целиком? Со всем, что в ней познано и видится ясно. Со всем, что не познано и кажется нам таинственным. Говорят, человек — хозяин своей судьбы. Может быть… Идем впереди судьбы, ведем ее за собой. Но та же самая наша судьба одновременно идет и впереди нас, а мы почтительно движемся следом. Пушкин придумал Татьяну и повел ее за собой из главы в главу. А потом Пушкин разводит руками: «Моя Татьяна выходит замуж! Этого я от нее не ожидал!» Кто же кого вел из главы в главу? Вот и у человека так же с его судьбой. Судьба — вещь поэтическая. Не постичь ее одним рассудком, а только с сердцем вместе. «Мистика!» — объявляют нам. Но кто такой Бетховен? Это колдун: берет вашу душу и делает с ней что хочет. В средние века его сожгли бы на одном костре с Джордано Бруно.

— Путаешь! — вмешался Иван Сердюк. — Джордано Бруно тут ни при чем. Володька, ты все путаешь!

Он делал вид, будто участвует в споре. Но заботился Иван не об истине, а о Володьке. Надо было увести разговор в безобидность, а лучше — вовсе его прекратить. Но Карякин предостережения не понял.

— Я отвлекся, прошу извинить. Речь идет о судьбе. В этом слове есть боль ума, есть музыка. Глухие и слепые велят выбросить его из языка. Во славу материализма… Черт бы побрал этих тупых дураков!

— Володька, замолчи! — вскочил Иван, видя, что не до намеков уже. — Ты сумасшедший!

— Не мешай, Иван, я тебя очень прошу. Иначе я буду орать, и придется затыкать мне рот.

Иван перестал усмехаться — он струсил.

А Карякин вдруг умолк на полуслове, вышел в гардероб за плащом, а оттуда в дождь, в ненастный промозглый день — точно такой, каким был счастливый понедельник в начале этой главы.

В общежитии лежала ему телеграмма:

«Если ты меня еще не забыл приди Курский вокзал пятницу поезд 72 вагон 6 — Белла».

Опять все ему припомнилось, и все опять поднялось в нем. Он вспомнил, как делала она короткое движение головой, отбрасывая назад волосы. Взгляд ее был живой, мгновенный. Смех ее был сердечный. Вспомнилось, как часто ловил он себя на мысли, что она могла бы быть ему подругой.