Вера, Надежда, Любовь

Эту веру он носил с собой как талисман. Она хранила его в опасном рейде по тылам осенью сорок второго. Она теплилась в нем февральскими ночами сорок третьего. Он знал точно, что это она уберегла его от смерти летом того же года, когда немцы блокировали их на крохотном островке в Пивнях и двое суток подряд били по ним из минометов. «Все будет хорошо», — повторял он, как заклинание, погружаясь в зловонную болотную жижу, пряча от ужаса лицо в колени, чтобы хоть себе самому казаться поменьше. В словах, которые он повторял, содержался смысл, но не было покоя вспомнить, в чем этот смысл состоял. Вот только иссякнет страшный обстрел, вот только одержим победу, вот только будет время подумать, и тогда он обязательно извлечет из незначащих слов их смысл, назовет по имени хранительную силу своего талисмана.

Мины все рвались. Только от ужаса можно было сотворить такой ужас — на крошечный пятачок обрушить тонны смерти. Расстреляв боезапас, гитлеровцы сняли блокаду, уверенные, что после такого обстрела и муравья невозможно отыскать на этом клочке земли. Что и говорить, отряд был разгромлен. Из тридцати девяти осталось в живых семеро измученных, обезумевших людей. Володя Карякин вышел из мясорубки без единой царапины. Тут крылось что-то магическое, чертовщина какая-то. Рассуждая, Володька начинал с очевидности: случайность — вот и все объяснение. Счастливая случайность, бывает… Но человек не хочет жить на основании одного того только, что когда-то однажды ему повезло уцелеть. Человеку потребен взгляд на собственную жизнь, как на необходимость не только собственную. Жить подобает с сознанием закономерности. Человек думал о жизни в то время, когда смерть ходила на расстоянии протянутой руки и думать возможно было только о ней, о смерти. Человек остался жив. Есть ли тут закономерность? Или вот еще рассужденьице. Некто по имени Серафим, заботясь о пищеварении, ел по утрам творог. Серафим продвинулся по службе. Какова тут причинная связь? Так, не в силах ухватить истину, он издевался сам над собой. Какая чепуха! К вопросу о выживаемости не прибавить ли еще разговоров про добро, которое сильнее зла, рассуждений про свет, который рассеивает тьму? На глазах у нас чистая любовь гибла в противотанковых рвах под грудой тел. Дивные очи закрывались навеки. Гениальный мозг можно было увидеть разбрызганным по чадящим пожарищам. Или ты не знал все это?

Он знал, он видел, он помнил и глаз не закрывал ни на что. Но с легкостью перешагивал он через очевидность, через логику и останавливался перед тем, в чем нуждался: добро сильнее зла, жизнь побеждает смерть, свет рассеивает тьму. В этой воле к простому и просторному было диалектики больше, чем во всем философском словаре, который он, Володька Карякин, все-таки вызубрил до конца. Он сознавал себя высоким и мудрым. Будучи таковым, он сидел обиженный в дальнем углу парка и в соответствии с главным своим убеждением думал, что ничего, черт возьми, он еще ей покажет, кто он таков! Он заткнет за пояс всех, кому она улыбается. Он приедет к ней в золотой карете.

— Ты идеалист, — говорила ему Белла в следующее воскресенье, когда опять, верный обещанию, он приходил к ней. — Я тебя за это люблю.

Володька вяло ухмылялся: пожалуйста, как ей будет угодно.

— Правда, идеалисты все глупые.

Володька и на это ухмылялся: как ей будет угодно.

— Хотя, если рассудить, материалисты еще глупее.

— А умные-то кто же? Дуалисты?

— Не знаю, кто такие. По-моему, и они глупые. По-моему, вообще умных людей не бывает. Умным может быть только народ.

— Да? — заинтересовался Володька. — Интересно! Глупый плюс глупый — получается что-то умное. От сложения дураков может получиться только дурак большого размера. А не народ.

— Ах, ах, ах! Сразил!

Она делала короткое движение головой, отбрасывая назад волосы. Взгляд ее был живой, мгновенный. Смех ее был сердечный. И Володька ловил себя на мысли, что она могла бы быть ему подругой. Но тут же он казнил себя за неверность. Нет и нет!

— По-твоему, я веселая?

Она была веселая, но спрашивала не для того.

— Да, — отвечал Володька, зная, что она возразит.

— Во мне живет большая печаль, — возразила она.

Смешно, конечно: девочка говорит о печали. Но Володька не улыбнулся.

— Я верю в предначертания, — сказала она. — Всякому назначен его предел. И всякий в конце концов будет тем, кто он есть от рождения. Пессимизм?

Некоторый пессимизм тут действительно был, но она спрашивала не для того.

— Конечно, — отозвался Володька, зная, что она возразит.

— Это справедливость! — возразила она. — Справедливо же, если великим человеком становится только великий, а ничтожный великим стать не может. Справедливо, если счастлив добрый, а злой человек пусть будет несчастлив…