Вера в большом городе. Диалоги о жизни, в которой есть место Богу

Ты давно меня звала к себе в хоспис, а я говорила, что боюсь идти.

Вот чего вы все боитесь? Слова «хоспис»? Происходящего за этими дверями? Или вам страшно оттого, что вы не знаете, что за этими дверями происходит? Здесь умирают люди, и я боюсь этого зрелища. Наверное, это напоминание, что я не вечна и могу оказаться на их месте. И вообще, страшно видеть человека в таком почти «потустороннем» состоянии, когда он очень худой или очень некрасивый и, может быть, мучается.

Худых и некрасивых полно в метро. И мучаются не только в хосписе. Знаешь, от чего страх? От непонимания того, что здесь происходит, и от отсутствия информации. У нас вообще почти не говорят о конце жизни. Мы же общество победителей и общество потребителей; мы должны быть успешными. Кому должны – неизвестно, но это от рождения в нас заложено. Дети должны хорошо себя вести, девушки должны стать хорошими женами; мы должны отучиться: красный диплом – работа – хорошая зарплата. Надо улыбаться. У нас должно быть все «файн». А здесь не «файн». Приходя в хоспис, ты на сто процентов уверен, что у находящихся здесь людей, будь то пациенты или родственники, не все «файн». Они в нашем сознании – проигравшие, а мы не хотим оказаться среди проигравших и иметь к ним какое-то отношение.

Как можно помочь человеку в борьбе с этим страхом?

Я здесь «двуликий игрок»: с одной стороны, представляю фонд «Вера», а с другой – государственную (по крайней мере, московскую) систему здравоохранения в паллиативной помощи. Задача фонда – информировать, информировать, информировать, рассказывать о том, что на самом деле происходящее в конце жизни – естественно. В этот период мы так же беспомощны, как в начале жизни, и нуждаемся в любви и заботе. А дальше страх хосписа можно препарировать: выясняется, что отчасти мы боимся вполне конкретных вещей, с которыми можно легко справиться. А страшно-то – без хосписа, страшно, когда его нет. В старости, в болезни, в беспомощности и одиночестве, оказывается, есть паллиативная помощь. Есть профессиональные медицинские сестры, специально обученные врачи. Есть волонтеры, которые даже одинокого человека могут сделать чуть менее одиноким. Конечно, страх остается. Любой новый опыт пугает. Но в равной степени страшно в первый раз отвести ребенка в сад, в школу, выйти замуж, выйти на первую работу. Поступать в институт, сдавать экзамены, окунуться в прорубь зимой на Крещение. Куча всего – страшно. Но надо разложить это на части, и тогда катастрофа превращается в десяток решаемых задач. И в том числе процесс умирания.

Нестрашная смерть

Родившись в семье медиков, ты, наверное, раньше большинства детей узнала о законах жизни и смерти, о человеческой физиологии и многом другом?

Не думаю, что раньше. Просто по-другому, с другого ракурса. Я очень хорошо помню, как первый раз была на похоронах. У нас в деревне, куда я ездила на лето, умер дедушка из соседнего дома. До момента смерти я его видела каждое утро. Мне, трехлетней, сказали: «Вот, деда Миша умер». А мама (Вера Васильевна Миллионщикова (1942–2010), основательница и главный врач Первого Московского хосписа. – Ред.) потом спрашивает: «Хочешь поехать на кладбище?» Конечно, мне в три года все было интересно! И еще было круто, что предложили поучаствовать во взрослых делах. Мне врезался в память тот очень солнечный день и старушки на похоронах.

В черном?

Нет, в более нарядных платьях. Только платки, которые во время работы они завязывали назад, теперь подвязали под шею. Деревенские похороны не вызывают ужаса. Тем более что хоронили старика за девяносто. Это как раз нормальная жизнь. Ну и, между прочим, своего рода «тусовка». Я помню, как меня подхватывают, сажают в открытый кузов грузовика, и мы едем на кладбище в деревне Талицы. Мама не ездила, она меня отпустила с ними.

Одну? С бабками? В три года?! Ничего себе!

Это знакомые, родные и любимые бабки из деревни. Чем становится для трехлетнего ребенка смерть, когда она так подается? Важным событием. Ты осознаешь себя человеком, тебе интересно. Откуда страх-то?

В три года – да. А в шесть-семь лет ты уже задумываешься: а если я умру? А если умрут мама или папа? Что будет, когда все умрут?

Мы все умрем… Но дело в том, что осознание происходит очень постепенно. Не бывает детей, вокруг которых никто не умирал, когда им было три, четыре, пять лет.