Вербы пробуждаются зимой<br />(Роман)

— Дураков-то наших…

— Да ну?

— Приказ уже подписан. Спета песенка их.

* * *

Дворнягин пришел с работы злой и печальный. Приказ об увольнении из армии ошеломил его. Ждал повышения в должности, звания генерала и вот… Как же все случилось? Что послужило причиной к увольнению? Формально, конечно, причины есть. Нет высшего военного образования, не был на фронте. Но ведь есть среднее гражданское образование, пятнадцатилетний опыт штабной работы, наконец, способности. Любую бумагу готовил с налету. Сколько благодарностей получил! И нате вам…

Дворнягин пошел к Зобову, наедине поговорить с ним, утешиться. Но расстроился еще хуже. Оказалось, что Зобов отделался легким испугом. Его только отругали, а из армии не уволили и даже с работы не сняли.

Зобов утешал Дворнягина:

— Что поделаешь, старик. Злой рок. Это тебе Бугров свинью подложил.

— Бугров?

— Точно, старик. Один человек мне по секрету сказал, что он жалобу на тебя написал. Ну, каша и заварилась.

Теперь, когда Дворнягин знал, кто добивался его увольнения, он обрушил всю злость на Бугрова, а заодно и Ярцева. Всю дорогу до Малаховки поносил он их бранными словами да и на даче разбушевался.

— Шакалы! Ямокопатели! Мало я им солил, — шагая по комнате, бормотал он. — За Можай бы загнать!

— Лукьяша, что с тобой? — увидев мужа разгневанным, спросила Нарцисса. — Ты зол, как тигр.

— Будешь злым.

— Но что же случилось? Ты можешь толком сказать?

— Из армии уволили. Вот что.

— Тебя? Из армии?

— Ну, а кого же? Стал бы я портить нервы за других.

Нарцисса повисла на шее у мужа.

— Миленький, так это же очень здорово, что тебя уволили.

Дворнягин раздраженно отстранил жену.

— Здорово, здорово, свинья целует борова. А пенсия где? Без пенсии уволен я.

— Без пенсии? Как же так? Другим же дают.

Дворнягин тяжело опустился в мягкое кресло, вздохнул.

— Другим-то дают, а мне вот года не дали до пенсии дослужить.

Нарцисса откинула полу цветного халата, села на подлокотник рядом с мужем, обняла его правой рукой.

— Не горюй. Проживем. Я буду работать, а ты по хозяйству. Дядюшка опять вон в госпиталь лег. Дача без присмотра.

— «Дача». Мне деньги надо.

— И деньги будут.

— Откуда?

— Пристройку твою продадим, а мою комнату на всякий случай оставим.

— Пристройку? — повеселев, глянул Дворнягин. — А что? Это идея. Твою продать нельзя. Казенная. А моя — частная собственность. Только где покупатель?..

Нарцисса прижалась к мужу щекой.

— Я уже и покупателя нашла. Вернее, он меня нашел.

— Кто же?

— Да твой сосед, поп Василий. Вчера, как в Москву ездила, гляжу, возле пристройки похаживает. То с одной стороны зайдет, то с другой, а потом ко мне: «Не уговорили бы вы своего мужа сие жилье мне продать?»

У Дворнягина загорелись глаза.

— Ну и что же он? Что еще говорил?

— Больших денег, говорит, у меня нет, но тысчонок сорок дать бы мог.

Дворнягин улыбнулся.

«Тысчонок сорок. Э, нет, святейший. Больно прытко скачешь. Я еще с тобой поторгуюсь. Тряхну твою мошну. А будут денежки — и работа будет. Только куда бы это получше устроиться? Специальности-то нет никакой. А что, если пойти финансовым агентом? Я здорово когда-то выколачивал налоги».

8

Судьбы людей. Как они изменчивы, как непохожи! Четыре человека в купе скорого поезда Берлин — Москва — и четыре разные судьбы. На верхней полке, справа, дамочка с крупными веснушками, лет двадцати восьми. Два года назад она ехала в Группу войск в Германии поработать и выйти замуж (там много офицеров-холостяков). Ее мечта сбылась. Она не только обрела мужа, но и везет своим родителям новость. Скоро ее мама будет бабушкой, а папаша — дедушкой.

Там же, наверху, по соседству, беспокойно ворочается майор-медик. Он не совсем счастлив. Положенный срок за границей отслужил, едет на родину, но не туда, куда бы хотелось. Просился в Киев, а направляют в Читу. Конечно, и в Чите он будет честно служить, но все же хотелось бы в родные края.

На нижней полке расположился грузный, лет шестидесяти полковник в полосатой шелковой пижаме. Судя по его сияющему лицу и обрывкам песен, которые тихонько напевает, он всем доволен и счастлив. Еще какие- нибудь недели три хлопот, хождений по медкомиссиям, кабинетам отдела кадров — и он в отставке, в тихом тещином доме на берегу Оки.

И наконец, четвертый пассажир — тощий молодой лейтенант со впалыми щеками и очень грустными глазами, похожий на обиженного козленка, которого только что ни за что выгнали за ворота и он, стукнув по ним раза два рогами, гордо и независимо идет прочь, не зная еще зачем и куда.

В этом лейтенанте нетрудно узнать Петра Макарова. Три часа назад его вызвал уполномоченный майор Чуркин и, не пригласив даже сесть, заявил:

— За нарушение оккупационного режима вам надлежит немедленно покинуть Германию и выехать в Союз.

Макаров уже знал примерно, о чем с ним будет разговор, и потому спокойно, не выдавая своего волнения, веря, что он ничего худого не сделал, спросил:

— Чем я нарушил режим? Мне непонятно, товарищ майор.

Офицер, склонив голову на плечо, щуря правый глаз, криво усмехнулся.