Вербы пробуждаются зимой

Решетько растерялся. Слишком все было неожиданно, слишком заманчивы слова, которых никто ему никогда не говорил и в которых он не успел еще так быстро разобраться. А она все говорила и говорила, и в черных, как слива, глазах ее светилась горячая мольба и просьба.

— Да как же мы? Без любви… без сговору?..

— Да все есть. И будет… Ты только скажи.

Решетько подумал: «А чего мне и в самом деле мотаться по свету, искать кого-то? Чем она не пара? И лицом неплоха. И в фигуре… Я, правда, ей низковат. Поди, до подмышек. Но не беда. Обвыкнем. Лишь бы любила. И потом ребята. Да я ж им нос сегодня утру. Вот будет диво!»

— Так как же, Степа? — с потерянной надеждой спросила Катря.

Решетько вскочил, поднял повариху за руки, сверкнул счастливыми глазами.

— Катря!

— А?

— Дай мне твой платок.

Катря подумала: «Зачем ему мой платок? Посмеяться? Похвастаться над „побежденной“ Катрей? Ну и пусть. Пусть делает, что хочет, а я его люблю и мне ни капельки не стыдно».

Она решительно сняла с головы платок и с доверчивой нежностью повесила его на шею Степану.

* * *

Вечером, когда рота вернулась со стрельбища в лагерь, Решетько вышел на поляну, где отдыхали солдаты, и, дав понять, что он собирается сказать что-то важное, загадочно почесал за ухом.

— Тут кое-кто после случая в вагоне посмеивается надо мной, — заговорил он, косясь на старшину. — Дескать, Степан Решетько только горазд на побаски, а на деле, мол, боится женщин, как новобранец свиста мин. Ну, так я должен перед отъездом поправочку дать. Выдумка это, друзья. Так сказать, поклеп.

— Факты давай!

— Чем подтвердишь? — зашумели весело солдаты. — Факты!

— Факты? Будут вам и факты, — крякнул Решетько и взметнул над головой Катрин платок. — А ну, кто еще захочет смеяться над Решетько?

Увидев знакомый красный платок, солдаты раскрыли рты от удивления, в смятении загудели. Взять у Катри платок — это было так же неслыханно, как одолжить у бога бороду. А Решетько и впрямь бережно свернул легкий шелк, положил его в боковой карман и, подкрутив воображаемый ус, с достоинством сказал:

— Так вот. Женюсь я на ней, ребята, и приглашаю всех в Крым на свадьбу.

…В тот же вечер Степан и Катря уехали из полка.

2

К середине апреля армия Коростелева, прошедшая дальний боевой путь от Волги до Эльбы, Хингана и Порт-Артура, была расформирована. Командарм уезжал принимать пост командующего Туркестанским военным округом. Члена Военного совета Бугрова отзывали в Москву.

На прощальном ужине в Доме офицеров Коростелев был разговорчив, весел. Бугров же, хотя и выпил две стопки водки, грустил. Тяжело было прощаться с армией. Ведь с ней столько пройдено, пережито… Принимал первый полк и вот теперь проводил последний. И потом этот непонятный отзыв с Дальнего Востока в Москву. Командарм звонил в управление, интересовался — зачем отзывают. Там ответили: «На беседу. Предполагается назначить с повышением». Может, оно и так, но на душе почему-то тягостно, сердце грызет какое-то недоброе предчувствие.

За столик к Бугрову подсел Коростелев.

— Что закручинился, Матвей?

— На душе что-то скверно, Алексей Петрович.

— Не вижу для беспокойства причин.

— Да и я не вижу, но… — Бугров пожал плечами. — Сердцу не прикажешь.

Коростелев обнял рукой Бугрова.

— Все будет хорошо. Быть тебе, Матвей, начальником политуправления. Эх, если бы ко мне в Туркестан! Другого бы и не надо.

Бугров грустно улыбнулся.

— «Начальник политуправления». А черное пятно?

— Какое пятно?

— О котором шла речь у Гусакова.

— Забудь. Простое недоразумение.

— Я-то забуду, а вот кадровики… В личном деле давно небось пометка стоит: «вызывался».

— Зря ты. Лишнее говоришь.

— Нет, Алексей Петрович, не лишнее. Разве вы не знаете, как иной раз бывает? Бросит какой-нибудь клеветник тень на плетень, и пошла гулять подозрительность. И недоверие к тебе, и искоса смотрят… Хоть лбом о стенку бейся, а сразу не докажешь, что ты чист. Много, ох как много времени уходит, чтобы развеялся смрадный дым!

Бугров повертел бокал с боржомом. На поверхность всплыл черный уголек.

— Вспомните, как пришлось отбиваться комиссару гвардейской дивизии от клеветы Филиппова. Заведомую ложь написал ради сведения личных счетов, а что было? Комиссия за комиссией, расследования, опросы… Хорошо, что вы вступились.

— Да-а, — растянул Коростелев. — Насчет Филиппова ты прав. Такой мерзавец и родную мать оболжет ради своей карьеры.

Коростелев налил бокал нарзану, выпил его и, стуча дном о стол, нахмурился.

— А вся беда, брат, что за шиворот не берут таких негодяев. С рук им сходит. Вот и распоясались. Пиши, отравляй людям сознание. За это ничего не будет.

— Будет! — жестко сказал Бугров. — Настанет такое время. В назидание потомству дегтем будут Филипповых и Замковых мазать. Вот за это давайте, Алексей Петрович, и выпьем.

— И за таких, как Матвей Бугров, — добавил командарм.

Они встали и прощально подняли бокалы.

3