Вербы пробуждаются зимой

Степан свернул толстую, с палец, цигарку, прикурил ее от своей папиросы и подал старику. Тот сладко, глубоко затянулся, закашлял, содрогаясь до слез.

— Ух ты! Ну и зол табачок. Ух ты! Давно не курил такого. Почитай, с начала войны. В лесу больше палили мох.

— Это в каком же?

— Да в нашем. Брянском.

— В Брянском? — уставился на старика Степан. — Из какого же вы района, папаша?

— Из-под Навли, что меж Брянском и Орлом.

— Как же вы сюда?

— Нужда заставила. Переселились. Немец жилье спалил, так вот мы сюда. Да тут нас много переселенцев. И курские, и орловские… А большей частью с Украины.

— И как же вы тут? Обжились?

— Обжились. Русский мужик живушой. Как верба. Обруби ее всю, засуши, а сунь в землю — снова оживает.

— Значит, неплохо?

— Да вроде бы ничего. И хата есть, и садик. Только вот климат не тот. Не тот. — Старик щелкнул языком. — Ц-ц, да. Никак не привыкну к степи. К горкам этим. Душно тут и той приятности нет. Все меня в лес свой тянет. Во сне даже вижу нашенские боры. То бабку по грибы зову, то по чернику…

— Зато здесь винограда много.

— Э-э, да какой виноград, — крякнул старик. — Кошачьи слезы. Один куст за версту другой скликает.

— Новый надо сажать, папаша.

— А кому сажать-то? Кругом одни бабы. А тут силенка нужна. Камень вон какой!

— Машины будут.

— Э, да коли б машины…

Старик помолчал, затянулся и, как бы спохватившись, спросил:

— А вы чей же? Отколь?

Степан хотел рассказать старику, кто он, откуда, думал расспросить о Катриной тетке, но тут подошла сама Катря. Была она бледна и растерянна.

— Степа! Пойдем, — позвала она тихо и виновато.

— Нашла?

— Сейчас расскажу.

По узкой тропинке, петляющей в белой кипени каких-то пахучих кустов, она провела Степана на придорожный взгорок и, остановись Под грушей, печально сказала:

— Нет тетки, Степа: Уехала она.

— Как? Куда? — отшатнулся Степан.

— Не знаю. И никто не знает. Продала свой дом и уехала.

Степан тяжело опустился на чемодан.

— Вот те и раз. Ехали, ехали… Как же теперь?

Катря, прислонясь к груше плечом, уткнув голову в ладони, заплакала. Плечи ее тихо вздрагивали, и стала она какой-то низенькой и жалкой.

Степан тронул ее за плечо.

— Ну, чего ты? Брось. Шут с ней, с теткой. Что мы, дети? Не проживем?..

— А где жить-то будем?

— А тут. Тут вот, под грушей.

— Ты что, Степа? Да разве мы цыгане? Пойдем. Я уже договорилась. В хате переночуем.

— Никуда не пойдем, — ответил решительно и строго Степан.

— Да холодно спать тут, Степа. Весна-то капризная. Ночью будет иней.

— Эх, ты! Нашла чем пугать. Будем спать тут, на свежем воздухе.

Он достал из вещевого мешка плащ-палатку, широко разостлал ее на покатине под старой, еще не отцветшей грушей, снял шинель, положил ее в изголовье.

— Погоди. Я подушки принесу, — сказала Катря и нырнула меж кустов к белевшей на фоне взрытого чернозема свежеподмазанной хате. Минут через пять она вернулась, неся на плече две небольшие подушки в цветных наволочках и белую, аккуратно сложенную простыню на руке.

— Где ж ты взяла?

— У знакомых попросила.

Катря постелила простыню, взбила подушки, положила их и обернулась к Степану.

— Есть хочешь?

— Нет. Перехотелось.

— И мне. Будем спать или посидим?

— Ты ложись. Ложись, Катюша. А я посижу. Покурю…

Вертя цигарку, он слышал, как раздевается за спиной Катря. Вот она стащила сапоги, повесила на куст шиповника портянки. Вот сняла гимнастерку, с трудом сдернула через голову зауженную в талии юбку, расстегнула лифчик, залезла под шинель, вытянулась, вздохнула.

Степана охватила оторопь. Сердце, замирая, учащенно стучало. Сотни брачных историй рассказывал он, выдавая себя за героя. А тут… словно веревками его связали. Он не мог ни лечь, ни пошевелиться. Стыд жег все нутро. Время текло. Надо было что-то делать. Но что? Не сидеть же вот так всю ночь и не бежать с позором! И тут, совсем неожиданно, ему на ум пришла спасительная идея.

— Катя? — окликнул он глухим, не своим голосом. — Ты спишь?

— Нет. А что?

— Сказать тебе хочу…

— Что, Степа? Говори.

— Спать я, как видно, не лягу.

— Почему? — приподнялась удивленная Катря.

— Да, видишь ли… Не привык я к тебе и опять же саперик… Не верю я, что он так тебя отпустил. Не верю…

Катря обхватила Степана за плечи и, повалив его в постель, целуя горячо, зашептала:

— Милый ты мой. Дурачина. Да я ж ни с кем… Никогда. Родимый…

Степан обнял Катрю за шею и, замирая, будто летя с качелей, коснулся ее обжигающих губ.

…Проснулся он поздно, когда солнце уже сияло над вершинами гор и они, подсиненные небом, маняще, сахаристо белели. Катря, чуть улыбаясь припухлыми губами, непробудно спала. В черных, растрепанных волосах ее застрял сваленный пчелами белый лепесток.

Вдыхая чистый, бодрящий воздух, Степан поднялся на высокую, крутолобую гору, откуда перед ним распахнулась неоглядная даль. Ветер покачивал его. В голове, как с похмелья, шумело. Но никогда, никогда ему не было так хорошо, как. теперь. Он чувствовал себя на этой горькой и милой земле самым сильным, самым счастливым.

4