Верещагин

— Я позвоню, — она не смотрела на меня.

Она еще не исчезла из виду, а я уже начал ее ждать. Домой я шел медленно, вечер был светлый, теплый майский вечер. При входе в подъезд я снова столкнулся с этим, в плаще. Поздоровался на всякий случай, он не ответил, только кивнул. На этот раз он показался мне знакомым, но где я его видел, я так и не вспомнил.

Дома я распахнул все окна. От реки тянуло вечерней и такой весенней прохладой, прошел теплоходик. Я закурил, налил себе сначала чаю, потом подумал — и добавил в кружку коньяку. Вот теперь было хорошо. Я сел за стол, в то самое кресло, где сегодня сидела она, и превратился в ожидание.

Я ничего не мог, ни сочинять, ни думать, ни читать.

Я просто ждал.

Она позвонила в четыре. Я в это время наконец задремал, как провалился, буквально на полчаса — до этого я ждал звонка весь вечер, всю ночь, потом утром и днем, только изредка вставал со своего кресла и выходил из кабинета в кухню за чаем. Мне казалось, если сидеть вот так, в кресле, и думать о ней, она придет скорее.

Голос у нее был все тот же, спокойный, ясный, но сегодня почему-то с легкой хрипотцой:

— Здравствуйте, Профессор. Я приду к вам через час, можно?

Она еще спрашивала!

— Я вас жду.

Я ни слова больше не мог сказать, у меня не хватало дыхания. Слава богу, что она повесила трубку.

Этот последний час ожидания я совсем не помню. Я хватался то за чайник, то за какие-то партитуры, закрыл дверь в комнату жены (все это время я о ней не вспоминал), стряхнул с балкона коврик… Там же, на балконе, закурил. Машинально осматривая двор, заметил на скамейке возле клумбы одинокую фигуру в черном плаще, подумал еще — зачем плащ в такую теплынь. Но мало ли чудаков в этом городе. Я и сам в жару ношу теплый свитер.

Звонить в дверь ей не пришлось. Я увидел, как она идет через двор, и сразу побежал к двери, ждал, пока она выйдет из лифта. Она вышла… Никаких слов я, кажется, не произнес, она тоже, мы даже не поздоровались. Молча зашла за мной в дом, повесила на вешалку свой зонтик. Потом повернулась рывком, отчаянно, и крепко меня обняла.

Мы стояли так в полутемном коридоре минуту, другую, третью.

— Родной мой, мой родной… — повторял я.

Она не говорила ничего, только прижималась лицом то к одному моему плечу, то к другому. Подвесной мост не выдерживал, нас уже не качало, а подбрасывало, мы отрывались даже от этой неверной опоры. Страшно не было. Я стоял бы так всю жизнь и даже после нее, если бы мне позволили.

— Пойдем, — вдруг сказала она, стремительно переходя на «ты». — Пойдем.

Я за руку провел ее в кабинет, закрыл дверь, зачем-то повернул ключ в двери, как будто кто-то мог зайти.

— Ты точно этого хочешь? — спросил я совсем уже из последних сил.

— Да, да, — сказала она с какой-то даже торопливой досадой, — только задерни шторы. Пожалуйста.

Мы лежали на моем топчанчике. Качки я больше не чувствовал — по крайней мере пока. Как будто подвесной мост, не выдержав, все-таки сбросил нас, но не в пропасть, как мы думали, а на мягкий травяной ковер. На нем мы и очнулись. Она пока не открывала глаз, это я не мог закрыть их даже на секунду. Она была вся моя, всё в ней было мое, и я опять и опять тихонько скользил губами по лицу, проводил пальцами по шее, опускался ниже, дальше… Она улыбнулась.

— Дашь мне чаю?

— Дам всё, что хочешь. Жалко, ты не куришь.

— Не курю.

— И не пьешь.

— Нет, не пью, — она потянулась за платьем, которое валялось на полу. — Только чай. И то не такой крепкий, как у тебя. Ну, давай хотя бы твой.

Потом мы сидели на кухне, и я снова затеял яичницу, хоть она и отговаривала меня.

— Ты же с работы, — сказал я, — тебя надо накормить.

Я не хотел сознаться, что страшно проголодался. Кажется, я не ел дня три, пил только чай и коньяк. Зато сейчас… Мы набросились на яичницу, которую я выгрузил в большую глубокую тарелку, и весело съели ее всю, отбирая вилками кусочки друг у друга. Мы вообще вели себя как дети, она смеялась над моими очками, которые падали с носа на стол, стоило мне наклониться. Давно пора было заменить очки, но я так привык к этим, что лучше уж было оставить всё как есть.

У нас оставались еще хлеб и пряники, вполне годилось к чаю. Тут уж я откинулся спиной к стене и закурил, стараясь дымить больше в сторону балкона, не на нее.

Вдруг в дверь позвонили. Она вздрогнула, посмотрела на меня вопросительно. Я пожал плечами.

— Никого не жду. Может, сосед? Он иногда приносит письма, у нас почтовый ящик общий. Пей чай, я сейчас.

Я чмокнул ее в щеку (не удержался) и вышел в коридор. Посмотрел в глазок, подумал, решил открыть.

— Доктор, дорогой мой, здравствуйте!

— Вот, заглянул к вам, Профессор, на одинокий ваш огонек. Шел к метро с работы, увидел, что вы дома. Ваши ведь в отъезде?

— Да, еще неделю. — Я чуть поколебался. — Ну, проходите, чаю с нами выпьете.

— Так вы не один?

— Не один, у меня гостья. Да вы нам не помешаете.

Доктор был в доме почти свой человек, заходил иногда и без звонка. Я решил — посидим с ним минут двадцать, а потом я его тихонько выпровожу.

Он тоже, казалось, колеблется: идти, не идти…