Верещагин

— Зачем тебе это? — жена смотрела на меня с удивлением, раньше я таким рвением не отличался. К тому же платили за это копейки.

— Оставь, надо, — говорил я.

Или ничего не говорил, отмалчивался.

— Знаешь, все-таки ты чудовище, — сказала она однажды, в точности повторив то, что говорила уже когда-то, давно.

Она была права. Я и не возражал.

Поздней осенью, в один из дней, когда дождь безнадежно барабанил в окна, заливая набережную потоками воды, а небо было одного цвета с рекой, я не сдержался и нарушил запрет. Я позвонил ей. Вообще-то я собирался сразу положить трубку, как только услышу ее голос, но он был такой живой, такой родной и свежий, что я не смог.

— Здравствуй, родной мой.

Там помолчали. Я боялся, она бросит трубку, но она вдруг ответила:

— Здравствуйте, Профессор.

Она и раньше, бывало, переходила со мной на «вы» — обычно когда подсмеивалась надо мной, — так что меня это совсем не удивило. Я спросил, как у нее дела. Она отвечала односложно, но спокойно и ровно. Я помнил, что она на работе, это было нормально. И вообще — мне было все равно, что она говорит, я не слышал слов, я слышал голос, мне было достаточно, недаром же я композитор.

— Можно, я буду звонить тебе иногда? — заторопился я, когда почувствовал, что она хочет закончить разговор. Ей было явно некогда.

Она помолчала несколько секунд:

— Да, можно. Иногда можно. Пока, Профессор, мне пора.

Собственно, ничего больше мне и не надо было. Я был счастлив до самого вечера: даже с сыном долго разговаривал о его школьных делах, чем удивил его, кажется, сверх меры — он привык, что меня это мало интересует.

Поздно ночью, засыпая, я перебрал в памяти несколько скупых ее телефонных фраз (так перебирают редкие старые фотографии) и сказал себе: что ж, я буду пока просто звонить ей время от времени, а потом, глядишь, она сменит гнев на милость и поймет. Что она должна понять, я и сам не мог бы объяснить. Главное, она заговорила со мной. Теперь у меня была надежда. Я проверил ощущения. Подвесной мост под моими ногами чуть покачивался, но резонанса не было, как будто я шел по нему один. Ничего, я умел ждать, я ждал почти всю жизнь.

Я стал ей звонить — как и пообещал, иногда. Вообще-то сначала я хотел раз в неделю, но потом подумал и решил не надоедать, остановился на одном звонке в две недели. Я хотел сохранить тот хрупкий канал, который мне оставили. Дозвониться удавалось не всегда, но если она снимала трубку, то всегда отвечала мне, и отвечала все так же: ровно, спокойно, но без холода. На третий или четвертый раз я вдруг подумал: наверное, так космонавты разговаривают с землей во время сеансов связи. Но говорю же, мне было все равно, пусть так.

Прошло месяца три, была уже зима. Я в очередной раз дозвонился ей на работу, спросил, как дела, и в ее ответе мое композиторское ухо вдруг поймало какой-то намек на потепление. Я немедленно ухватился за него, как утопающий хватается за шест, который ему протягивают в прорубь:

— Родной мой, может, ты согласишься встретиться со мной? Я приеду к тебе, когда скажешь, — я уже представлял себе, как она выходит мне навстречу.

— Профессор, дорогой, — сердце у меня дрогнуло при слове «дорогой», но как-то странно дрогнуло, нерадостно, — я как раз хотела сказать, что звонить по этому телефону со следующей недели не надо. Я ухожу, меняю работу.

— Тем более, — я все еще не хотел отступать, — давай увидимся. Расскажешь, что у тебя происходит.

— Я не смогу, Профессор. Я…

И она сказала. Как раз в эту минуту в комнату осторожно заглянул сын:

— Пап, ты скоро? Мне нужен телефон, очень.

Он осекся, когда увидел мое лицо. Я махнул ему рукой: выйди, я сейчас.

— Кто? — все-таки спросил я ее.

Она сказала.

— Умнее ты ничего не могла придумать…

Я положил трубку. Мост у меня под ногами еще немного покачался — и рухнул в пропасть.

Часть VII. Анданте кантабиле

Я шла по аллее от телецентра к метро, с троллейбусами что-то случилось, они не ходили, и непонятно было, сколько придется ждать. Был сентябрь. Ну вот я и прожила остаток лета, сказала я себе, а тогда казалось, это невозможно. В тот день, когда я вернула ему в метро эти треклятые деньги, мне ни с того ни с сего подумалось: скорее бы осень, осенью будет легче. Почему осень, что осень — я и сама не знала. В тот вечер мне показалось, что я прежняя умерла, от остановки дыхания, там же, в метро. А я нынешняя просто копировала все повадки меня прежней, и никто не заметил подмены. Никто, кроме меня самой.