Верещагин (Кончерто гроссо)

На распространенный ответ у меня не хватало дыхания.

– Я приду к вам завтра.

И она повесила трубку.

Конечно, я не спал ни минуты. Пробовал сесть за рояль, разложил наброски «Верещагина», думал поработать немного, но это оказалось невозможно. Раскачка на мосту продолжалась, иногда она усиливалась до невозможности удержать равновесие, я даже слегка прикрывал глаза – и в эти моменты блаженство заливало меня до краев. Я обнимал ее, сливался с ней, вдыхал ее запах, целовал ее прикрытые глаза… Господи, как я жил без нее?

Ужас был в том, что я не мог позвонить ей. Чтобы трубку взяли брат или тетка?! Ну нет. Это я еще помнил. Ужас был и в том, что меня это уже не останавливало.

К утру я, кажется, все-таки уснул часа на два. Потом вскочил, как по будильнику, сбегал в душ, поменял рубашку на чистую. Несколько раз обошел свой дом, увидел вдруг, как он захламлен, всё в пыли и паутине, попытался прибраться, но быстро бросил это бесполезное занятие. Матери как-то удавалось с этим справиться, а больше никому. Да и ладно. Я заварил своего чаю, на этот раз без коньяка, – и стал ждать. Удивительно: я думал, что часы ожидания будут противно и нудно тянуться, но это было так весело – ждать ее! Я мог сотни раз представить себе, какая она, как смеется, как говорит, как пахнут ее руки (я это даже помнил). Я лежал на своем топчанчике, то с открытыми глазами, то с закрытыми, – и представлял, представлял, представлял. Кажется, была и музыка, но мне в кои-то веки было не до нее. Пару раз звонил телефон, я вскакивал и бежал к нему – вдруг это она? – но это была не она. И я возвращался к своему главному занятию: ждать ее. Она пришла, как и обещала, в пять. В этот самый первый раз – а это был все-таки самый первый раз, остальное не в счет – я больше всего боялся ее испугать. Она же… она все равно была напугана, я видел это. Я и сам смертельно боялся, хотя спроси меня – чего, я бы не ответил. Что все это окажется сном, что она вдруг увидит, кто перед ней, что она поймет, что со мной происходит, что она этого не поймет. Но прошло минут десять (а может, час или два, не знаю), и все страхи мои прошли. Мы сидели с ней на кухне, и я (я! я!) готовил для нее яичницу – единственное, что вообще был способен приготовить. Еще я вскипятил свой чай, достал белый батон, как и обещал. Были мятные пряники, твердые, как чурбанчики, что тогда еще могло быть. Она не суетилась, в отличие от меня. Смотрела внимательно, как будто изучала. А я говорил, говорил, говорил… Мне вдруг стало легко, показалось, что она вот так и сидела здесь всегда, а я готовил для нее еду и чай, и мы вот так и разговаривали, но мне еще столько всего надо ей рассказать! Мне даже выпить не хотелось.

– Вы обещали мне сыграть, – напомнила она, отставляя кружку.

Мы перешли ко мне в кабинет, она пробралась за мной по узкой тропке, которая была проложена к роялю. Я усадил ее в кресло за столом и начал.

– Еще, пожалуйста, – говорила она, когда я останавливался.

И я играл. Лучше уж было играть, потому что, как только я останавливался, мост подо мной начинал раскачиваться с новой силой, я боялся не удержаться. Говорю же, я очень не хотел напугать ее в этот самый первый раз. Иногда я украдкой посматривал на нее, пытался понять: да? нет? Иногда мне казалось, что да, иногда – нет, и все это я, старый дурак, себе нафантазировал. Лицо у нее было такое ясное, такое спокойное, ни облачка на нем, только взгляд как будто углубился, стало не видно дна. И лицо ее казалось мне таким знакомым, будто я знал его с детства и даже еще раньше, всегда. Оно было вечным, ее лицо, вот что.

Я не заметил, как перестал играть. Мы просто сидели – я за роялем, она за моим столом – и смотрели друг на друга. Мост раскачивало с неистовой силой. Я ухватился за крышку рояля.

– Если вы устали, можем просто поговорить, – сказала она и подошла к роялю.

Я не устал, я совсем не устал! Я мог играть ей весь вечер, всю ночь, хотя больше всего на свете мне хотелось вскочить с места, обнять ее, сначала легонько, нежно, потом сильнее, сильнее, целовать лицо, руки, вот ту ямочку на шее… Остановись, сказал я себе из последних сил. Она не должна тебя бояться, иначе она уйдет сейчас и ты больше никогда ее не увидишь.

Она стояла у рояля, и я встал тоже. Между нами было метра полтора, я мог протянуть руку и прикоснуться к ней, но я не смел. Она не прятала глаз, не отводила их в сторону, она смотрела на меня по-прежнему ясно и прямо, и я по-прежнему не понимал, что означает этот взгляд.

И вдруг, совершенно неожиданно для себя самого, я рассказал ей ту старую дачную историю с Крейдлиным. До сих пор я рассказывал об этом только одному человеку на свете, своему парижскому другу-композитору. Наверное, потому что он был далеко, это ведь почти то же самое, что доверить свою тайну случайному попутчику в поезде. Сейчас я и сам себе удивлялся: мне-то казалось, обида давно растаяла, я всё забыл и могу говорить об этом спокойно. Оказалось, нет.