Верещагин (Кончерто гроссо)

Я играл – и сам себе не верил. Это было невероятно. Я знал, что прошел в Кончерто гроссо самое трудное, закончить было делом техники.

Страшно захотелось выпить, коньяку, не чаю. Я немного поборолся с собой (я помнил, что вечером придет она, а ей не нравится, как пахнет алкоголь), но потом сдался. Решил, что сегодня можно. Это был великий день. И, в конце концов, до вечера было еще далеко.

Днем жена позвонила из Парижа. Послезавтра они вылетали домой.

– Ты еще помнишь, что мы приезжаем? В аэропорту можешь не встречать, нас всех довезут до метро.

Хорошо хоть так. Я помнил, конечно, хотя мне казалось, что все бесповоротно изменилось.

И тут на меня накатил страх – впервые так сильно, даже холодный пот выступил на лбу, и я стер его ладонью. Как я буду это говорить? Я представил разговор с женой – ну, это еще ладно, – но с братом, но с теткой, но с сыном… Представить не получалось. А главное – что, что говорить?! Что я люблю ее? Что я хочу провести с ней остаток своих дней? Да мало ли чего тебе хочется, старому идиоту, и велик ли этот остаток! И понимает ли она, что делает? Этот последний вопрос был самый мучительный.

Хорошо, сказал я себе, у нас впереди целый вечер и целая ночь, а там видно будет. В последнее время я стал мастером отсекать неудобные мысли. Только вот отсечь страх у меня больше не получалось. Он затаился у меня за спиной и просто ждал своего часа.

Это был длинный вечер, я потом часто вспоминал его. Мы ужинали (я сделал огромный омлет с помидорами, она очень его хвалила), долго пили чай, я курил, время от времени выходил на балкон с папиросой, потом опять ставили чайник, она рассказывала про свою редакцию, сокрушалась, что редакция эта скоро развалится, как и весь большой телецентр, который я всегда считал чуть ли не крепостью неприступной. Да что там телецентр, что там редакция – вся прежняя жизнь на наших глазах схлопывалась, сдувалась, сворачивалась, а вместо нее пробивалось и прорастало что-то совсем другое, новое. Меня это только пугало – слишком долго я жил здесь, – ее, наоборот, радовало, манило. Я все порывался сказать ей, объяснить, предостеречь, уберечь. Она смеялась надо мной, запрокидывая голову, девчоночьим своим смехом:

– Профессор, дорогой, я уже взрослая. Вы, кажется, могли в этом убедиться. Или нет?

– Да ну тебя, – я быстро начинал смеяться следом за ней. – Говорю же, хулиганка. Могла бы и послушать старших, между прочим.

Отсмеявшись, мы говорили и о том, что на воскресенье назначен очередной митинг (на который я, конечно, не пойду, а она, конечно, пойдет), о том, что не могут же цены расти бесконечно, – но оба понимали: не то, мы говорим не о том. Говорить же о том, что было «то», мы боялись. Я не хотел испортить вечер, кто знает, когда мы еще посидим вот так, как будто мы и правда вместе. Я держался за эту иллюзию, не хотел, чтобы она рассеивалась. Она и я, и вечер, и чайник на плите, и ей никуда не надо уходить, и через часок-другой мы закроемся у меня в кабинете, и мой топчан, который, оказывается, для двоих в самый раз. И целая ночь впереди.

– Пойдем? – сказала она, когда за окном стемнело.– Пойдем, – сказал я совсем тихо, потому что в этот момент у меня как раз перехватило горло, – пойдем, родной мой. Мы снова летели, это был уже освоенный маршрут – над пропастью, которая опять тянула нас к себе как магнит, но мы уже знали, что нам ни в коем случае не туда, а дальше, дальше, выше, вон к тому краю, и если мы не сорвемся раньше, то обязательно дотянем, дотянемся, долетим, до боли, до крика, до судороги, до восторга, до освобождения, до… Да!

– Да? – спросила она, и голос был не ее, низкий, с хрипотцой.

– Да.

Спать не хотелось. Мы полежали еще тихонько, без света, наслаждаясь тем, что тела постепенно возвращают себе вес и размеры.

– Принесешь мне чаю? – спросила она.

Я принес.

– А почему ты сказал мне тогда «уезжайте отсюда»?

Я был озадачен.

– Когда я тебе это говорил? Нет, я бы и сейчас тебе это сказал, если хочешь знать. Но, кажется, мы с тобой об этом не говорили.

– Профессор, дорогой, это было во время нашей самой первой встречи. Возле училища, когда вы меня завалили на экзамене.

– Протестую, я не заваливал.

– Завалил.

– Дурочка. Если бы не твоя неуемная гордыня – четверки, видишь ли, ей мало было, – стала бы уже музыковедом.

Она фыркнула:

– Очень надо! И что? Анализировала бы сейчас твои гениальные труды?

– Нет, – сказал я совершенно серьезно. – Мои тебе анализировать не надо. Это пусть другие потом анализируют. Ну, была бы две тысячи первым специалистом по Бетховену!

Мы с ней посмеялись.

– Так все-таки почему ты мне тогда сказал «уезжайте отсюда»? Ты не хочешь здесь жить?

– А ты?

Она помолчала.

– Я не знаю. Я пока нигде и не была толком. Ну, в Крыму, в Прибалтике, это не считается. Но ведь и ты не был?

Теперь помолчал я.

– Я и не буду уже. Мне не успеть. А ты уезжай, уезжай, как только сможешь, родной мой.

– Ну вот, опять. Да почему, Профессор? Ты можешь мне объяснить, почему?!

Я подумал, взвесил.– Могу. Если ты готова выслушать.

Ноктюрн № 3