Верещагин (Кончерто гроссо)

– Ты думала когда-нибудь, родной мой, что такое родиться в России? Ну, или в Советском Союзе, как мы с тобой. Только Союза скоро никакого не будет.

– Ты думаешь? – спросила она быстро.

– А что тут думать? Сама всё увидишь.

– Со временем ты всё поймешь? – повторила она мои слова.

– Запоминай, запоминай, пригодится. Так вот, родиться в России. Несчастье это, наказание, пожизненное заключение. Не верь тому, кто талдычит тебе: «Я горжусь, что здесь родился». В каком смысле этим можно гордиться? Смириться – да, по-христиански смириться, принять можно, но гордиться… Ну, пусть теперь гордится местом своего рождения тот, кто появился на свет в тюрьме или в колонии, от родителей-заключенных. Это как?

Она смотрела на меня испуганно. Мне стало жаль ее. Не надо было начинать. Она заметила мой взгляд:

– Да нет уж, продолжай. Скажи только, как ты живешь с этим?

– Понимаешь ли, родной мой, если сказать это себе прямо, не вилять, принять как данность, все сразу встанет на свои места. Главное – иллюзий не будет. Ты в Бога веришь?

– Не знаю. Наверное. Да. Не знаю.

– Я знаю. Веришь. А если веришь, то и знаешь, что жизнь здесь не начинается и не заканчивается. Мы же пришли сюда откуда-то? Ну вот, пройдем здесь свой путь, тот, который должны пройти, а потом дальше двинемся. И что прикажешь думать – все это цепочка случайных событий? То, что мы с тобой встретились, к примеру, – это случайность?

– Да не похоже что-то, – сказала она тихо, – не похоже, Профессор.

– Конечно, не похоже. А если так, если нет случайностей в жизни, что же это тогда такое – родиться в России? И сама Россия – что это? Ну?

Она молчала.

– Да к ней только приговоренным и можно быть. Как к сроку, как к месту заключения. Здесь или искупают что-то, или отрабатывают, или испытание проходят.

Я вдруг понял, что разволновался, голос у меня иногда прерывался. Я говорил ей то, что никому еще сказать не решался.

– А просто жить разве нельзя здесь, Профессор? – спросила она робко. – Просто жить, работать, быть счастливым.

– Просто жить – это не здесь, о нет. Так я продолжу, родной мой.

Я торопился, я хотел успеть ей это высказать.

– Смотри, стоит только признать, что это так, и многое станет понятно. Вечная эта звериная тоска по свободе, по «воле», как ее тут называют, все эти русские бунты безысходные, революции. Как ты ни бунтуй в тюрьме, что ты в ней ни меняй, она ведь тюрьмой и останется. По периметру будут вышки, на железных дверях запоры, твоя жизнь – твоя, моя, его, ее – ни копейки не будет стоить. Кто ж в тюрьме ценит чужую жизнь. А крепостное право? Да это лагеря, те же лагеря! Или революция: снова «воля, воля!». И что? Вышки по периметру никто не убрал, только начальство сменилось: бывшие зэки стали охранниками, а прежних начальников, заодно с миллионами собратьев, сгноили по баракам. Нет?

Она молчала.

– Я просто много об этом думал, родной мой. А если тюрьма, если лагерь, если зона, тогда понятно, метафизически понятно, почему все здесь бесполезно, как ни крутись. Вот ты на митинг собралась – демократия, свобода, да?

– Профессор, ну конечно, я пойду.

– Да не создают тюрьмы для свободы, веселья и радости! – я почти орал, я даже на ноги вскочил. – Где это видано, чтобы в тюрьме или в колонии начальство пеклось о свободе и счастье заключенных? А ты ведь этого требовать собралась! Миску баланды им, чтоб не помирали, – вот тебе и вся забота. А и помрут, невелика беда.

Мне опять стало жаль ее. Господи, и зачем я все это ей говорю? Но остановиться уже не мог.

– И посмотри, родной мой, посмотри, всем здесь плохо – и тем, кто наверху, и тем, кто в самом низу. Беден ты, богат, неважно. Воздух-то один! Все это только перемена бараков: барак деревянный, блочный, кирпичный, десятиметровый или стометровый, с хорошим ремонтом или с прогнившими полами… Ну хорошо, вот повезло тебе с бараком, выслужил ты себе большой и теплый, со жратвой у тебя все хорошо. Но выходишь за дверь и сталкиваешься с солагерниками своими. А они озлобленные, голодные, им-то не посчастливилось жить в тепле. И ты всегда будешь с ними соседствовать. Вроде всех подкупишь, со всеми договоришься, но барак твой все равно на территории зоны. Не свобода это.

Она хотела что-то сказать.

– Что, родной мой?

– Нет, ничего. Думаю. Подожди, но ведь можно убежать. Если уж это действительно тюрьма.

– То есть уехать?

– Ну да.

– А я что тебе говорил? Я и говорил тебе: уезжай отсюда!.. Но, во-первых, это мало кому удавалось. Из тюрьмы убежать непросто, любой, кто уезжал насовсем, а не как родители твои, в командировки, тебе это скажет.

– Но сейчас-то это легко! Дверь открыта, пожалуйста. Тогда какая же это тюрьма?