Верещагин (Кончерто гроссо)

– Да вот представь себе! Кое-как месяц мы ее продержали, девчонки плакали, чуть не на коленях стояли; нет, домой хочу. Ну, а мы-то все видели – не домой она хочет, ей тут выпить не дают, жить не дают, как она привыкла. Ни дети, ни внуки, ничто не в радость. Эх!

Я молчал. Пытался представить себе, как его мать, которую я никогда не видел, томится в его прекрасном парижском доме (который я видел только на фотографиях), и думал: бедный мой, бедный дружище. Но мы еще не дошли до конца.

– В общем, отправили мы ее обратно, и все пошло по-старому: она в своем доме, тетке я деньги пересылаю при любой возможности и надеюсь, что мать хотя бы не голодная ходит. В следующий приезд навещать ее не стал, уж очень обиделся из-за того ее… визита. Просто позвонил отсюда. Тетка мне потихоньку и рассказала, что у нее в доме компания какая-то завелась, бедовая: мужики ходят, намного моложе ее, она на всех водку покупает, продукты (как же, богатая, сын композитор, во Франции!). Ну, а что я сделаю? Махнул рукой: пусть живет, как хочет. А еще через год она пропала.

Он замолчал.

– Не хочешь – не продолжай, – повторил я.

– Нет, надо же мне кому-то рассказать. Аннушке не могу, духу не хватает, сестрам и детям тем более, пусть запомнят бабушку хорошо, хотя… какое уж там.

Он опять махнул рукой.

– Тетка заявила в милицию, объявили в розыск. Уж не знаю, как там было – искали, не искали. А нашли совсем рядом, под боком, можно сказать. В огороде.

Я не понял.

– Как в огороде?

– А вот так. Убили ее эти дружки, которые к ней ходили, собутыльники, и закопали прямо тут же, у дома, чтобы не возиться. И закопали-то неглубоко, была зима, мороз, землю долбить им не особо хотелось. А потом один из них спьяну сознался, когда его на какой-то краже взяли. Они думали, денег у нее много, она же хвасталась заграничным сыном, а в нашем городке это знаешь что такое было?..

– И что дальше? – задал я самый дурацкий вопрос из всех возможных.

– Ничего. Вот так все и кончилось. Я приехал на опознание, один, никому из своих ничего не сказал. И не скажу! Вот тебе только, ты поймешь, я знаю.

Это и мне трудно было понять, что уж говорить о французской Аннушке.

– Вот она, Россия-то, – друг мой опрокинул в себя рюмку коньяку.

Наверное, его мать так опрокидывала, подумал я некстати. Просто прежде я не замечал у него такого жеста.

– Так о чем мы говорили-то? – вспомнил друг. – А, про то, что здесь тюрьма. Это бы еще ладно. Я вот приезжаю сюда всякий раз, как к матери своей приезжал когда-то: всматриваюсь, надеюсь, хватаю за руки – мама, это я, твой сын, посмотри на меня… Нет, не хочет, держится за бутылку, только в нее и смотрит. Вот и на этот раз приехал: дай, думаю, посмотрю, может, и не все еще здесь потеряно, люди на площади выходят, свободы требуют. Границы открылись. Нашу с тобой музыку играть начинают!

Он подмигнул. Я молчал.

– Не веришь? – снова спросил он.

– Не верю.

– Ну и ладно, давай тогда о главном.

* * *

О главном. Так мы всегда (не без иронии, конечно) говорили о своих сочинениях, еще с консерваторских времен. Но сейчас я не сразу понял, о чем он: я-то снова вспомнил о ней, о том, что неделю уже не слышал ее голоса, не видел ее.

– Я ведь «Верещагина» тебе еще не играл?

– Неужто дописал?!

Он знал, что Кончерто гроссо давно отложен даже не в долгий, а в безнадежный ящик, я же сам ему об этом и говорил.

– Не дописал, но скоро допишу. Немного осталось.

– Так что ж ты, давай играй!

Глаза у него загорелись. Иногда мне казалось, что он понимает мою музыку лучше меня. Впрочем, ничего удивительного: я в ней вообще ничего не понимал и страшно удивлялся, когда кто-то проявлял не просто понимание, но еще и одобрение. А уж если восторг…

Я сел за рояль, он за мой письменный стол, так мы всю жизнь играли друг другу свою музыку. До середины я уже недавно проигрывал Кончерто, для нее, а вот дальше – ту самую часть, о любви – пока только записал и боялся сейчас, что не смогу ее показать как надо, руки не справятся. Зря боялся. Меня уже несло, поднимало, раскачивало той самой волной, на которой мы с ней перелетали через пропасть – и парили, и падали, и растворялись…

Я доиграл. Да-да, дописать оставалось совсем немного, я это понял сейчас окончательно.

Поднял глаза. Друг мой смотрел на меня не отрываясь.

– Что, родной мой? Что скажешь?

– Нет, это ты мне должен что-то сказать. Твой «Верещагин» – это гениально. Ты гений, старик. Впрочем, я это всегда тебе говорил.

– Да ладно тебе.

– Но я не об этом. Что с тобой случилось? Ты не писал так никогда.

Я должен был предполагать, что он поймет и начнет расспрашивать. Говорю же, музыку мою он знал и чувствовал лучше меня.

– Ты влюбился, – сказал он без всякого вопроса, утвердительно.

– Да, – сказал я просто.

– И?

– И все очень плохо.

Он дослушал меня до конца, как я его некоторое время назад. Молчал, перекатывал руками ручку по столу.

– Она знает? – он показал кивком головы в сторону коридора, обозначая жену. Они с ней были дружны, не так как со мной, конечно, но все же. Его Аннушка тоже с ней дружила.

– Нет. Думаю, нет.

– И не говори.

– Я и не говорю.

– Молодец.