Вересковая принцесса

Я напрасно старалась припомнить подобное его высказывание: он возмущённо говорил о забытом ящике и называл «разумных людей» мелочными душами.

– Может быть, я смогу поговорить о тебе с самим господином, – заметила она.

– Ради бога, не надо, Илзе! – вскричала я. – Я тут же убегу, и ты больше меня никогда, никогда не увидишь!

Она удивлённо поглядела на меня.

– У тебя тут всё в порядке? – спросила она, выразительно приставив палец ко лбу.

– Думай что хочешь, но я не перенесу, если ты хоть словом перемолвишься обо мне с молодым господином…

– А кто же имеет ввиду этого юнца? Этого напыщенного хлыща, который забавляется с обручами? Только этого не хватало!

Я почувствовала, что у меня запылало лицо – негодование, боль и стыд пронзили меня ножом… Нет, Илзе бывает иногда грубой и беспощадной!

– Я имею ввиду господина, который окликнул нас вчера во дворе, – пояснила она.

– Ах, этого, – сказала я. – С нем говори сколько хочешь, он старый-престарый!

– Так это в самом деле те люди, что были на пустоши четыре недели назад?

Я кивнула головой.

– И пожилой дал тебе те несчастные талеры?

– Да, Илзе!

Я подошла к окну и стала глядеть сквозь стекло. Мне не хотелось выглядеть смешной – у меня на глазах выступили слёзы. Илзе, конечно, знала, что я плакала, когда она уж очень распекала Хайнца, но это было другое дело, Хайнца я знала и любила с пелёнок – а почему меня печалит посторонний молодой человек? Что мне до того, что Илзе обозвала его юнцом и хлыщом?.. Совершеннейший пустяк, но отчего-то эта хула рассердила меня гораздо больше и совсем по-иному, чем Илзины нотации Хайнцу.

12

Я проснулась на следующее утро в каком-то странном расположении духа. Сначала я увидела знакомые пёстрые квадраты на одеяле и ощутила пышность перин, как обычно в Диркхофе. Игра в обручи, встреча с отцом, мраморные фигуры и покои госпожи Метелицы – всё это промелькнуло в моём затуманенном сознании, но я ждала, что вот-вот закукарекают петухи… Я слышала работающую в проходе кофемолку и удивлялась, что Шпитц не запрыгивает ко мне на постель, чтобы поздороваться. Я поднялась с подушек… Ах нет, через толстые ставни большой угловой комнаты в Диркхофе не проникало такое золотое утреннее сияние; на выщербленном полу не лежал пёстрый ковёр, а на выбеленных стенах не сверкали цветочные гирлянды и золотые багеты – там висел только закоптелый портрет сурового Карла Великого, милая старая картина… И как тихо было вокруг… Меня не поместили в тёмную заднюю комнату – наоборот, блеск, красота, ароматы цветов окружали и овевали меня повсюду – но тем хуже! Я не вписывалась в эту прекрасную и непривычную обстановку. Вчера в зеркальном зале я хохотала, глядя на себя, так как же я могу выглядеть в чужих глазах?! Наверное, будет лучше, если я буду учить библейские изречения и вывязывать чулки в одинокой задней комнате, пока не пройдут эти неизбежные два года… Я встряхнулась и запрятала голову поглубже в подушки – это всё же моя постель из Диркхофа, я здесь дома! Среди шёлковых занавесей и картин моя постель выглядела так же смешно, как и само загорелое дитя пустоши... Вчера новые впечатления ошеломили меня, и я пошла спать словно в дурмане; сейчас же ясный утренний свет отрезвил мой выспавшийся ум, и я снова стала робкой ящеркой, ускользающей в темноту от посторонних глаз.

Словно мне в утешение вдруг зачирикала и запела какая-то маленькая птаха. Она сидела на карнизе за окном, и с горькой радостью мне подумалось, что она прилетела из пустоши, прямо с рябины у стены Диркхофа… К моему изумлению, глубокая утренняя тишина была нарушена и на иной лад. За стеной, у которой стоял шкаф, внезапно раздался глубокий, звучный мужской голос – он протяжно запел церковный псалом. Одновременно открылась дверь в мою комнату, и Илзе, вслушиваясь, ступила на порог. Она молча кивнула мне и застыла со сложенными у груди ладонями.

– Святой человек, – удовлетворённо сказала она, когда псалом был допет, и подошла к кровати. – Кроме твоего отца, в доме живут и другие люди – и какие люди!... Но вчера вечером дом показался мне каким-то языческим и заколдованным… – она умолкла, поскольку баритон завёл второй псалом. Милые рулады с карниза давно умолкли – громовой голос вспугнул маленького робкого певца.

– Вставай же, дитя! – сказала Илзе, благоговейно выслушав второй псалом. – Иметь таких соседей ценнее, чем даже найти клад. Это была прекрасная утренняя молитва!.. Ну, пора приниматься за работу!

Она подняла на окнах роллеты и вышла.

Я вскочила с кровати. За окном блестела и искрилась поверхность пруда; деревья и кусты были влажными от росы, сияющей мириадами многоцветных капель, а по газонам бегали павлины и фазаны.

Пока я одевалась, неутомимый баритон всё пел и пел.

– Хм, ему что, за это платят? – скептически спросила Илзе с лёгкой миной неудовольствия на лице, когда за шестым псалмом последовал седьмой. – Господу нашему такое пение явно показалось бы слишком долгим!.. Не для этого он предназначил драгоценные утренние часы!