Вересковая принцесса

— Отвратительно — кто вам это сказал? Да ещё и в таком безжалостном виде? — воскликнула она взволнованно. Она поднялась и на несколько секунд подошла к одному из окон; затем она снова села ко мне и взяла обе мои руки в свои.

— Знаете ли вы подробности? — спокойно спросила она.

Я покачала головой.

— Ну, тогда, очевидно, в вашей неопытной душе, не знающей мира и жизни, действительно могла сложиться такая ужасная картина — я живо могу себе представить — бедный Эрих!.. Конечно, это самая тёмная страница его жизни; но, моё дитя, он тогда был молодым человеком едва двадцати одного года, страстным и восторженным… Он любил одну женщину, сильно любил — ну, я не буду об этом подробно рассказывать. И ещё у него был друг, которому он полностью доверял и для которого он много сделал… В один прекрасный день оказалось, что эта женщина и его друг обманывали его, что они оба проявили неверность… Была тяжёлая сцена, были произнесены слова, которые, как требует того отвратительный мужской обычай, можно было смыть только кровью. Произошла дуэль из-за вероломной женщины; этот друг…

— Молодой Экхоф? — вклинилась я.

— Да, сын бухгалтера — он получил пулю в плечо, а господин Клаудиус был довольно тяжело ранен в голову — из-за этого у него и начались все его проблемы с глазами… Рана Экхофа была не опасна; но его расшатанное к тому времени здоровье и слабая конституция привели к тому, что после нескольких недель лечения он умер, несмотря на все усилия лучших врачей.

— А женщина, женщина? — перебила я её.

— А женщина, моё милое дитя, покинула Париж задолго до того, как господин Клаудиус поправился; она уехала с каким-то англичанином.

— Она была виновата в его страданиях и не пришла, чтобы попросить прощения и ухаживать за ним?

— Моя маленькая девочка, она была дамой из театра — она приняла эту кровавую жертву как дань преклонения своей опасной красоте и не чувствовала себя обязанной просить прощения или тем более лечить кровавые раны своими ухоженными руками… Вскоре после выздоровления господин Клаудиус приехал сюда — его брат… умер… и оставил своему наследнику много распоряжений… Он приехал впервые после долгого отсутствия — и я никогда ещё не видела, чтобы кто-нибудь так жестоко страдал, как он.

— У него были угрызения совести?

— Да, но дело было даже не в них — он не мог забыть ту женщину… Он как сумасшедший бегал по саду или часами играл на рояле…

— Серьёзный, спокойный господин Клаудиус? — спросила я ошеломлённо.

— Он не был таким в ту пору … Он искал покоя и утешения в музыке — а как он играл! Я очень хорошо понимаю, почему Шарлоттино «бабаханье» для него просто мука… Он не смог здесь долго находиться. Он целый год бесцельно колесил по миру, потом вернулся совершенно изменившимся — он стал серьёзным, строгим, молчаливым человеком, взявшим в свои руки бразды правления предприятием… Я больше ни разу не видела, чтобы он играл на рояле, я больше не слышала из его уст ни одного страстного слова, не замечала ни одного резкого движения. Он справился иначе, чем его брат, которого разрушила душевная боль; сильный дух Эриха позволил ему найти верное средство успокоения — работу. Так он стал тем, каков он сейчас, — работник в строгом смысле слова, стальной характер, который видит источник здоровья человеческой души в порядке и деятельности и старается везде их применять.

Фройляйн Флиднер говорила с живостью, которой я у неё ни разу не видела — она неизменно была приветлива и любезна, но при этом всегда сдержанна; видимо, рассказ её невольно увлёк. И я сидела подле неё и, затаив дыхание, слушала про неизвестный мне мир — для меня была чудом страстная любовь мужчины к женщине! Мои любимые сказочные истории побледнели и потеряли весь свой блеск рядом с повестью из жизни… И мужчина, который не мог забыть неверную женщину и которого боль потери до изнеможения гоняла по саду, был господин Клаудиус — он действительно умел чувствовать до самых глубин сердца?

— Он всё ещё любит эту женщину? — тихим голосом прервала я внезапно наступившее молчание.

— Моё дитя, я не могу вам ответить на этот вопрос, — сказала, улыбаясь, пожилая дама. — Неужели вы думаете, что кто-нибудь знает, что происходит в душе у господина Клаудиуса?.. Вы же знаете его и сами называете его серьёзным и спокойным; его душа для всех — закрытая книга… Но я думаю, он должен презирать эту женщину.

Стало темно. Фройляйн Флиднер открыла окно, потому что в комнате было душно, а дождь прекратился. На прилегающей улице было тихо, но издали до нас доносились звуки множества голосов. На противоположной стороне один за другим стали зажигаться газовые фонари — они отражались в лужах на тротуаре и оттеняли угрожающе-чёрное небо, висящее над городом… Их слабый свет упал и в комнату, где мы молча сидели друг подле друга, и я попросила фройляйн Флиднер не зажигать ламп, ведь было достаточно светло, — но ещё я боялась увидеть лицо пожилой дамы, потому что знала, каким испуганным и озабоченным оно должно было выглядеть.

И тут по тротуару прогрохотали шаги, и под открытым окном прозвучал быстро рассказывающий голос: