Вересковая принцесса

В главном доме тоже обустроили комнату для больного — тёмную, плотно занавешенную… Господин Клаудиус при том роковом падении больно вывихнул себе руку. Кроме того, едкий дым и слепящее пламя привели к воспалению глаз, да такому сильному, что врачи вначале опасались худшего. Я неописуемо страдала, потому что мне нельзя было видеть его. Но когда доктора выгоняли меня из комнаты отца на улицу, чтобы я глотнула свежего воздуха, я бежала в главный дом и не успокаивалась до тех пор, пока не выходила фройляйн Флиднер и не рассказывала мне лично о состоянии больного… Среди своих страданий он не забыл про Леонору. Подоконники и столы в моей комнате превратились в клумбы фиалок, ландышей и гиацинтов — при входе в комнату меня окатывала волна весенних запахов… Придворный врач шутил, что вересковая принцесса в ближайшее время умрёт поэтической смертью от цветочных ароматов, а старый Шефер, усмехаясь, рассказывал мне, что в теплице стало пусто, как в пустыне, отчего старший садовник ходит со зверским лицом… Фрау Хелльдорф, врачи, сиделка, все, кто хотел проветриться от пропитанного лекарствами воздуха больничной палаты, сбегали в мою роскошно украшенную комнату; только один человек смотрел на неё неодобрительно, и это была моя тётя Кристина.

Пока отец был без сознания, она ежедневно приходила навестить меня. При звуке её лёгких, порхающих шагов я начинала дрожать, потому что её первое появление у постели больного глубоко меня потрясло. Грациозно повернув свою красивую голову, она поглядела на запавшее лицо больного и прошептала:

— Дитя, готовься к худшему — он скоро встретит свой конец.

С этой минуты я стала её бояться; но когда она однажды появилась в моей комнате, во мне пробудилась неприязнь и злоба по отношению к ней.

— Боже, как чудесно! — вскричала она и захлопала в свои розовые ладоши. — Сердечко моё, у тебя, видимо, полно денег на булавки, если ты можешь позволить себе такую неслыханную роскошь!

— Я цветы не покупала — господин Клаудиус велел украсить комнату, — сказала я оскорблённо. — Я — и роскошь!

Она взвилась, и я в первый раз увидела, что взгляд этих прекрасных, мягких глаз может быть острым как бритва.

— Это твоя комната, Леонора? — спросила она резко.

Я подтвердила.

— Ах, дитя, тогда это заблуждение с твоей стороны! Ну-ну, это совершенно простительно, ты всего лишь ребёнок! — сказала она, добродушно улыбаясь, и шутливо погладила меня по щеке своим бархатным пальчиком. — Я смотрю, старый Шефер совсем помешался на цветах — он забил ими твою комнату так, что можно задохнуться! Ах, озорница, ты, по-моему, ходишь у него в любимицах!.. Такому мужчине, как господин Клаудиус, такому серьёзному, погружённому в своё несчастливое прошлое человеку — я знаю это от тебя и фрау Хелльдорф — не придёт, конечно, в голову осыпать дарами своих оранжерей скромного — не обижайся, мышка — миниатюрного подростка.

Я промолчала и постаралась скрыть свою неприязнь. Её заявления могли меня повергнуть в уныние, поскольку нельзя было отрицать, что рядом с ней, богиней Юноной, я была маленьким, незначительным созданием — но цветы были всё-таки от господина Клаудиуса, я это точно знала, и эта упоительная уверенность таилась глубоко в моём сердце… Моя тётя больше не заходила ко мне комнату, она уверяла, что даже одно краткое пребывание в «атмосфере теплицы» вызвало у неё ужасную головную боль… Странно, что этой красивой женщине с мягким голосом и грациозными движениями не удалось подружиться с обитателями швейцарского домика. Старый Шефер сразу же делал укоризненное лицо, как только я заговаривала о тёте Кристине, и высказывался в том духе, что его хорошенькая, чистенькая комнатка выглядит неподобающе — дама не прикасается к тряпке для пыли и, похоже, не знает, для чего в стены вбиты гвозди — её платья валяются на полу; ну а фрау Хелльдорф всерьёз рассердилась, когда однажды увидела, как я даю тёте деньги.

— Вы просто грешите, — сказала она мне наедине, — поскольку сознательно поддерживаете лень и расточительность… У неё в комнате стоят столы, забитые лакомствами — этой женщине должно быть стыдно есть устриц и маринованных угрей, а за диваном держать бутылки с шампанским — и позволять вам за всё это платить!.. Вы не должны этого делать!.. Она может сама зарабатывать себе на хлеб, давая уроки пения — её голос уже не тот, но у неё прекрасная школа!

Я заверила её, что так, по всей видимости, и будет; тётя Кристина говорила мне неоднократно, что у неё есть план. Но для его выполнения ей нужен мужской совет и мужская поддержка, и она надеялась найти это у моего отца, но он её бессердечно оттолкнул, и поэтому она подождёт, пока не поправится господин Клаудиус — всё, что она слышала об этом человеке, говорит о том, что он сможет дать ей хороший совет и оказать поддержку при более длительном пребывании в К. Я не нашла что возразить в ответ на эту идею и была немного разочарована, когда фрау Хелльдорф, качая головой, высказала мнение, что господин Клаудиус вряд ли станет этим заниматься, поглядев разок на размалёванное лицо дамы.