Вересковая принцесса

Эти страстно звучащие жалобы вдруг превратились в невнятное бормотание — у края кустарника, мимо которого мы как раз проходили, стоял господин Клаудиус и смотрел на взволнованную девушку своими спокойными, серьёзными глазами.

— Однажды тьма рассеется, Шарлотта, я обещаю, — сказал он так хладнокровно, как будто её страстная речь была обращена именно к нему и он просто отвечал ей. — Но ты тогда только узнаешь правду, когда ты сможешь её перенести, когда жизнь и я — он властно указал на себя — сделают тебя более разумной… И ещё одно: впредь я запрещаю тебе подобные лунные променады в обществе фройляйн фон Зассен — мания величия заразна, как ты понимаешь.

Странно, но девушка с сильным духом не нашлась что ответить; видимо, внезапность этой встречи парализовала её способность к сопротивлению. Строптиво вскинув голову, она стиснула мою руку так больно, что я чуть было не закричала, резко оттолкнула её от себя и скрылась за кустами.

Я осталась с ним наедине — беспокойство и тоска охватили моё сердце; но я не собиралась показывать ему свой страх — ни за что! Сильный Голиаф на мгновение потерял голову был вынужден спасаться бегством — но маленький Давид оказался храбрее!.. Я медленно, слишком медленно для моих проворных ног, шагала в сторону «Услады Каролины», и он молча шагал рядом со мной… Холл был залит светом; даже в коридоре, ведущем в мою комнату, каждый вечер горели две лампы — так распорядился господин Клаудиус. Перед коридором, на порог которого я уже поставила ногу, он остановился.

— Сегодня после обеда вы ушли от меня в гневе, — сказал он. — Дайте мне руку, мне бы не хотелось пережить то же, что и Хайнц со своим злым вороном.

Он протянул мне руку. Сквозь красно-рубиновое стекло коридорной двери на его ладонь падал красноватый луч, а на бриллиантовом кольце сверкали слепящие искры — я содрогнулась.

— Она вся в крови! — завизжала я и оттолкнула его руку.

Он отшатнулся и поглядел на меня — до конца моих дней я не забуду этого взгляда — ещё никогда на меня так не смотрели глаза другого человека, никогда… Он повернулся и ушёл, не произнеся больше ни слова.

Я невольно прижала руку к сердцу… Оно так болело, словно его пронзило копьё… Это было раскаяние, глубокое раскаяние!.. Я скатилась по ступенькам и выбежала из дому — я хотела дать ему руку, как он просил, и готова была умолять его не сердиться на меня. Но газон был пуст, и звука удаляющихся шагов я тоже не слышала — наверное, господин Клаудиус уже шагал по мягкой траве за кустами.

Глубоко удручённая, я вернулась к Илзе. Её проницательные глаза сразу же углядели, что на моих ресницах висят слёзы, и я ей сказала, что в этом виновато гадкое красное стекло в двери коридора, для которого было бы лучше, если бы Дарлинг разбил его вместо оранжереи.

22

За этим вечером последовали многие дни тревоги, которую мне пришлось пережить впервые в жизни — тревоги о больном отце. У него были ужасные головные боли, из-за чего он в течение трёх дней не ходил в свою любимую библиотеку… Непоседа и шалунья, которая в хорошую погоду была не в силах выдержать и получаса в стенах Диркхофа, сейчас с утра до вечера сидела в тёмной комнате у ног страдальца и боязливо прислушивалась к каждому его движению, каждому звуку. Тоска по сияющему августовскому небу не посещала меня ни разу; по тёмной комнате скользили иногда лучи света, и это было в те минуты, когда я садилась на край кровати и клала мою холодную ладонь на пылающий лоб больного, а он шептал Илзе, что он и не подозревал, какое это счастье — иметь ребёнка; со дня смерти моей матери при каждом приступе его старого недуга — он периодически страдал этими головными болями — он чувствовал себя вдвойне покинутым и больным, потому что подле него не было заботливой руки и полных беспокойства глаз; он оплакивал каждый год разлуки отца с дочерью, с горьким сожалением называя это большой утратой.