Веретено

Голос прозвучал с хрипловатой отрывистостью. Однако интонация не злая, скорее сочувственная. Сергей Порфирьевич вздрогнул и растерянно обернулся, будто желая убедиться, что тяжелой этой, рубленой фразы не было вообще, что она просто померещилась, или что он не так её расслышал, или что она была обращена не к нему, а к кому-то иному, какому-нибудь завсегдатаю этой распаренной, продымленной кофейни…

— Простите, я не расслышал. Вы что-то сказали? — обратился он наконец подчеркнуто громко к женщине, сидевшей за соседним столиком. Просто потому, что не к кому более было обратиться.

Женщина как женщина. Лет сорока, пожалуй. Не лишена привлекательности, хотя косая, низко посаженная челка и едва заметный косой шрамик над переносьем делают лицо немного неприветливым. Просторная блуза в крупный горошек, брюки из светло-серого вельвета, затемненные очки. На кого-то похожа, как будто. Отдалённо…

— Вы всё расслышали. И всё правильно поняли. Так вот, как раньше, вернее всего, уже не будет. Уж поверьте.

И пока Сергей Порфирьевич лихорадочно силился как-то мягко, но решительно закончить этот странный, выводящий из спасительного равновесия разговор, свести его к незатейливой шутке, наконец, запить его этим чёртовым кофе, коли уж он на столе, женщина неторопливо пересела за его столик, прихватив с собой лишь дымящуюся пепельницу. Сергей Порфирьевич машинально полез в карман за сигаретами, но их не было. И тотчас из взбаламученном, вздувшемся зеркале памяти тускло отразился заснеженный проржавевший тамбур с обледенелыми ступеньками, занавешенный с обеих сторон метельной кисеёю. Кажется, там он тоже искал несуществующие уже сигареты в несуществующей куртке. И всё это не далее, как полчаса назад, а то и поменьше. Он вновь с отстраненным удивлением и тоской огляделся — обыкновенный, до жути обыкновенный летний день, без всякого намека на воющую пургу, заиндевелые поручни…

— Хотите курить? — спросила женщина, щурясь от дыма. — Могу предложить только дамские. Годится?

Сергей Порфирьевич молча кивнул и торопливо вытянул из пачки длинную сиреневую сигаретку.

— Можете сказать, что с вами произошло? Хотя бы коротко?

Женщина говорила медленно, точно нарочито растягивая слова. Смотрела на него пристально, в упор, но взгляд её словно обтекал его со всех сторон и уходил дальше, неведомо куда.

— С чего я вам должен что-то рассказывать? Кто вы вообще такая?

Он опасливо и неприязненно взирал на сидевшую рядом с ним женщину, будто именно она была повинна в этом немыслимом временно́м зигзаге, располосовавшем мир. Женщина, однако, смотрела на него без раздражения и насмешки, а лишь со спокойным участием.

— Да еще нашатырка эта, — с гримасою отвращения продолжал Сергей Порфирьевич. — Откуда она вообще взялась-то?

— Нашатырка — это моих рук дело, — женщина беззвучно рассмеялась. — Мне показалось, вам плохо. Аптечный киоск рядом. Вот так. А вы — постарайтесь понять: то, о чем вы не желаете вспоминать, о чем не хотите говорить, это не бред, не кошмарный сон, не сумасшествие. Это — было. И это есть. Уж поверьте, я ведь тоже прошла через это. Не желаете говорить? Ладно, скажу я. Сегодня где-то около одиннадцати дня вы возвращались из командировки и на полной скорости влетели в грузовую фуру компании «Орфей». Так?!

— Нет, не так. Не говорите ерунды! Ну да, там была какая-то фура. Но если бы я влетел, как вы выразились, я бы тут с вами не сидел.

— Влетели, влетели. И именно потому вы тут со мной сидите.

— Чушь!.. Кстати… А откуда вы знаете про фуру? Кто вам рассказал?

— Так вы и рассказали, — женщина вдруг тихо рассмеялась. — Ужель забыли? Ну там, в мотеле. А ведь как вопрошали-то: увидимся ли мы ещё? Вот и свиделись…

— Линда?!

II Веретено Ананке

Однажды увидеть в зеркале совершенно чужое лицо.

Не знаю, что может быть страшнее…

Персиваль Ллойд Вернон

Линда

Линда? Пожалуй, можно и так.

Мой отец, извечный и тайный битломан, поначалу хотел назвать меня Полиной, в честь давнего кумира, Пола Маккартни. Однако Полиной, как оказалось, звали также и его первую школьную любовь, и мама была в курсе. Так что стала я, во избежание всяческих недопониманий, Линдой. Однако папа порой, когда мы были одни, называл меня Полина. А ещё — Леди Мадонна… Отец был кумиром. Добрым, веселым и надежным. Как раскидистое дерево. А мама — тенью его. Зыбкой и неверной…

(Линда. Сейчас это имя — как желтовато-бурый растопыренный кленовый листок в старой зачитанной книжке. Книжка истлела, рассыпалась, и уж не вспомнить, о чем была она, та книжка. А листок остался. Дрожать на ветру полупрозрачными капиллярными прожилками на изощренно тонком черенке. Бессмысленный, ненужный, изживший себя. Однако единственный, и потому живой… Линда. Имя. Звонкое, но тягучее, как расплавленный колокольчик. Как летний ливень. Как льняная лента. Как ленивая Лета. Лин-да.)