Веревочка. Лагерные хроники

К вышеописанным достоинствам, на внутренней стороне его руки от локтя до ладони красовалась огромная надпись из корявых печатных букв: «НЕ ВСЕ ЖЕНЩИНЫ БЛЯДИ».

Это убивало наповал.

В карты он, в основном, проигрывал, но платил регулярно и в срок, а потому формальных претензий к нему никогда не было, что не мешало всей зоне его не любить.

Он знал это, но помалкивал, потому что никаких прямых «наездов» на него никогда не было. Ну, а «любовь – не любовь» вообще понятие не лагерное. Это домашнее. И к делу отношения не имеет.

Я же с ним никогда не пересекался, потому что в карты я не играл, а работал он на лесозаводе, где я бывал редко. Но с двумя другими героями этого рассказа Сашей Бичайкиным и Володей Вороновичем я знаком был очень хорошо, потому что они были любимцами всей зоны.

Молодые красавцы-здоровяки из Питера, они играли на гитарах и пели, дотоле нам неведомые, песни Высоцкого, Окуджавы, Визбора и других замечательных поэтов.

Тёрлись они с «блатными», а потому частенько «гулевасили» в весёлых компаниях, благо у обоих родители были при деньгах. Ничего плохого за обоими не числилось, а потому оба считались «хорошими парнями».

Как-то так, незаметно для всей зоны, оба наших героя, по пьяному делу, начали хулиганить и избивать тех, кто не способен был им ответить. А поскольку били они народ «по низам», то особо на это никто внимания не обращал. Ну, малость пацаны позволили себе лишнего. С кем не бывает? Подумаешь, дали какому-то «фуфлыжнику» по голове. И хотя чужих должников (фуфлыжников) бить нехорошо, спрашивать за это тоже особо никто не будет.

Но, как говорит русская пословица: «Лиха беда начало». Со временем стало доставаться и простым работягам «без никому», которых в зонах стараются не трогать без обоснованной нужды. Пацанов всё-таки пытались урезонить, но так, по-отечески, без наездов.

Я и сам с ними разговаривал пару раз, но трезвыми они были другими людьми, и вину свою понимали, а потому молчаливо соглашались. Но стоило им выпить, как они вспоминали свою питерскую молодость, и находили себе новую безответную жертву.

И вот однажды прошёл слух, что Саша Бичайкин и Володя Воронович отоварили Гусьмёрку.

Это вызвало некоторое недоумение, но не более того, потому что меньше всего хотелось с кем-либо ссориться из-за такой амёбы, как Гусьмёрка. Уж очень неприятный тип.

Но после очередной пьянки, они снова поколотили Гусьмёрку удовольствия ради, ибо никаких других причин и поводов для этого не было.

Однако наутро вся зона была «на ушах», потому что ночью Гусьмёрка зарубил топором обоих сонных ребят насмерть, и сам пошёл сдаваться на вахту.

Есть такое неписаное правило, чтобы менты на других не наехали.

Почему-то сразу забыли, что он был Гусьмёрка и стали Митю называть по кличке Москва, с какой он и прибыл на зону. Вся зона была на стороне убитых парней, а потому в изоляторе, куда закрыли Москву, ему даже курить никто не передавал.

«Хороших парней порубал, сука».

Эта фраза преследовала Москву и в изоляторе и на пересылке, куда его отправили для следствия и суда. Но особо ретивые урки решили, что Москву надо «завалить», потому что он, сука, «порубал хороших парней».

Москва знал об этом, а потому считал пересылку конечным пунктом своего проживания на Земле, ибо, если на зоне начальство ещё имеет хоть какой-то контроль, то пересылка – территория бесконтрольная. Да и лагерных понятий там, по большому счёту, тоже нет. Обычно, на пересылках сводят счёты с доносчиками, приспешниками начальства и своими врагами. Следствие на пересылках, как правило, формальное, а потому часто удаётся избежать наказания, особенно, если дело не доходит до убийства. Именно на пересылках совершается много несправедливостей, потому что там много случайной и безответственной публики.

А потому всякими правдами и неправдами на пересылку стали съезжаться заинтересованные люди, чтобы «уделать» Москву. Дружок убитых парней Коля Собака, чтобы попасть на пересылку, надышался сахарной пудры, имитируя туберкулёз, что, впоследствии, для него и закончилось настоящим туберкулёзом и смертью.

А пока он «заныкивал» в матрац самодельный нож из кроватной полосы и искал возможности попасть в камеру, где сидел Москва.

Именно в это время меня отправили с язвой на больничку, и я находился на пересылке, ожидая этапа. Мы лежали в углу камеры вместе с Тимохой, одесским сорокалетним карманником, у которого недавно отнялись ноги.

В качалово по Москве мы не лезли, потому что и без нас шуму там хватало. Однако оба мы считали, что Москва прав, хотя говорить об этом было сейчас не в тему. Настроение у публики было другое.

Но всем своим видом мы оба выказывали своё мнение по этому вопросу.

Тимоха был одним из самых уважаемых людей на «ветке», как называли ответвление железной дороги, вокруг которой были зоны лесного управления. С моим мнением, обычно, тоже считались, хотя я всегда старался обходить такие «качалова», если меня это не касалось. Не мне студенту лезть со своим мнением.