Верхом на Сером

– Давным-давно, в те времена,
Когда чудес была земля полна,
Когда под сенью ясеневых кущ
Журчал ручей и тихо вился плющ,

И альвы светлые бродили по холмам,

В сиянии луны стоял охоты гам
И лай стогласой своры гончих псов,
В лесной глуши родился среди мхов,
Где гладь озерная дробится в тишине,
Престранный зверь – последний на земле.
Оленя поступь гордая и кроткий нрав.
Быстрее ветра он летел стремглав,

Заслышав ветки хруст под пяткой лесника.

Но если враг силен, опасность уж близка,
Он смело в бой бросался в тот же миг.
И рог во лбу – златой, витой – горит!

Людские мысли ведая, он золотой свой рог

За сердце черное вонзить в грудь мог,
Но девы чистой, непорочной голос нежный
Заслышав, засыпал он безмятежно,

Главу склонив ей на колени без опаски.

Король, от хвори мучаясь злосчастной,
В лесу оставил дочь, чтоб зверя изловить
И рог заполучить, который исцелить

Способен был любой недуг и обратить яд в воду.

Да только дева юная взмолилась: «На свободу
Ты отпусти его! Или меня клинком пронзи скорее!»
Но грубо оттолкнул ее отец. И в зверя

Вонзил копье. И, выхватив кинжал, отсек витой он рог.

И по приказу лекарь рог тот истолок.
И хворь прошла. Но через год в тоске зачахла дочь,
И в сердце короля навеки опустилась ночь.

С тех пор единорог в легендах лишь живет,

Но те, в ком сердце песню мужества поет,
Кто верит в друга и идет к своей мечте,
Тот в бой бросается с единорогом на щите.

Когда голос Леборхам смолк, воцарилась пронзительная тишина.

– Прольется кровь последнего единорога – быть великой распре, – проскрипел замогильный голос Леборхам. – Брат пойдет на брата, и реки станут алыми от крови. Даже солнце отворотит свой лик. Хватит ли духу сунуться в змеиное логово?

Собравшиеся у костра остолбенели, не в силах сбросить с себя колдовские чары. На миг Сашке показалось даже, что кто-то словно остановил время, а потом снова запустил его, потому что слова Леборхам предназначались только ей, ей одной.

Ильстрем смерил Сашку долгим взглядом.

– До поры до времени останешься в лагере, – сказал он. И, обращаясь к Тобиасу, добавил: – Присматривай за нашей гостьей. Связывать нужды нет: отойдет далеко от лагеря – попадет в лапы к диким зверям или в болотные топи, все одно сгинет.

Булькающая в котелке похлебка источала такой густой аромат, что у Сашки сводило живот. Но она с гордым видом наследной герцогини сидела на поваленном бревне и смотрела на яркое пламя костра. «Ни за что, ни за что на свете ничего не буду просить у этого… дикобраза! Уж лучше умереть с голоду. Тем более что мучиться осталось не так уж долго…» – с тоской думала она.

Осторожно сняв котелок с огня, Тобиас выловил куски мяса и разложил их на большом листе лопуха, а похлебку налил в глиняную плошку и протянул ей.

– Ешь скорее. Это моя миска.

Сашка благодарно улыбнулась.

– Думаешь, мне по нраву роль надзирателя? – спросил Тобиас, когда она принялась за еду. – Просто ты и вправду такая… странная. Как будто с неба свалилась.

Сашка с трудом выдержала испытующий взгляд Тобиаса.

– Твоя семья… Такие славные, душевные люди. Я так и не могу понять, в чем была их вина, за что их заковали в кандалы, а дом спалили.

– За то, что пускают на постой разных… проходимцев. И ведут разные разговоры. А может, за то, что их сынок в бега подался. Или за то, что старшая дочь…

Тобиас резко замолчал, отвернулся от огня и долго всматривался в незаметно подступившую ночную мглу. Когда костер догорел, он все так же молча проводил Сашку до палатки Эвейн.