Верхом за Россию

Пусть каждый отдельный человек имеет право говорить для себя то, что он хочет, но только лишь за одного себя, только одним, своим собственным голосом: один голос перед судом, один у избирательной урны, один на чаше весов общественного мнения, но не больше. Только так будет равное право. Крестьянин, купец, рабочий, судья, солдат, даже священник на кафедре — возьмите, кого хотите — все они говорят только каждый одним своим голосом. Но издатель газеты, руководитель радиостанции говорят тысячью, десятью тысячами, ста тысячами голосов: кто дал им право на это? Кто уполномочивает их на такое безмерное увеличение? Что уполномочивает их перекрикивать всех других, если бы это было все же возложенной на них обязанностью сообщать исключительно правду, всю правду, как только бы она стала им известна, и ничего иного, кроме этой правды. Но на самом деле разве не так, что им предоставлено право, по своему усмотрению представлять что-то или правдиво, или с умолчаниями и с искажениями, умалчивать о существенном и выдумывать вместо него что-то другое: кто же уполномочил их, чтобы они могли определять, во что массы должны верить и в чем сомневаться, что они могут знать, а что нет?

Их привилегия никак не компенсируется их обязанностью. Они, которые присваивают сами себе право судить обо всем, сами не отвечают ни перед кем. Только они ни к чему и ни к кому не привязаны, не связаны никакой клятвой «говорить правду, всю правду и ничего, кроме правды», как это требуется в суде от любого свидетеля. Наоборот: они могут искажать правду по своему усмотрению, утаивать ее или сообщать о совершенно ей противоположном. Мы нигде не найдем закона, который наложил бы на них обязанности, парламента, который бы проголосовал за их отстранение, инстанцию, которая могла бы их назначить или уволить. Солдата, проявившего трусость, расстреляют; чиновника, который крадет, выгонят; купца-мошенника, врача, который провинится перед своими пациентами, посадят в тюрьму; но ничего не случится с газетой, которая лжет. Если она только правильно устроится, она может продолжать все это в течение долгих лет, может отравлять все вокруг себя, может сеять ненависть, ссоры и вражду — ей не причинят ни малейшего вреда. И у ее читателей нет права на правду, его нет, оно не предусмотрено в конституции.

— Последнее совершенно верно! — сказал всадник в середине. — У читателя есть полная свобода быть обманутым. Глупость нигде не наказывают, и искусную ложь тоже нет. Но как бы ни было зависимо, общественное мнение от опубликованного, но таким свободным, как оно утверждает, оно тоже не является. Демократия поставила на трон прежних королей свои партии. Сегодня они делают политику. Даже там, где еще остались старые величества как «украшения», настоящими величествами являются политические, подлинные династии современности, едва ли менее живучие, чем династии прошлого, зато намного продажнее и намного самовластнее, а также — если судить, по меньшей мере, по их манерничанью — совершенно непогрешимые. Но и их суверенитет — это тоже только видимость. Рядом с ними, на месте когда-то в одиночестве господствующих над душами людей церквей, сидят теперь кино, пресса и радио. Однако, независимыми, как ты их изображаешь, они также ни в коем случае не являются. Они привязаны к тем, которые их купили или создали для своих целей. Как и кое-какое правительство сегодня и кое-какая партия, высокие хозяева лжи тоже получают откуда-то тайком их указания, в случае войны через министра пропаганды, или в конечном счете от гроссмейстера общего ведения войны, как, например, в нынешней Великобритании от Черчилля.

— И что же это значит? — заметил всадник на рыжей лошади. — Любая ложь — это творение рук человеческих, но правда вечна. Потому что, если лжец падет, ложь тоже падет. Сила установила ее, сила же и лишит ее власти. Счастье иметь право открыто выступить в защиту правды никому не дарится просто так. «Цена свободы — ваша смелость» — кричал Перикл афинянам. Для правды действует та же цена. Тот, кто прячется и убегает, не имеет права на нее. Тому, кто охотнее промолчит, придется жить с ложью.

— У всех народов, — произнес офицер на вороном коне, — ложь когда-то считалась достойной презрения; так, к примеру, у персов согласно учению Заратустры. Германцы принуждали каждого свободного человека отвечать мечом за свое слово, и до тех пор, пока еще господствовали короли, это продолжало действовать для тех, кто носил оружие. Сегодня только для кулачного произвола здесь проведены некоторые границы, а для произвола словом есть свободный путь, как никогда прежде.

— Внутренне несвободный человек, — продолжил тот, кто сидел на рыжей лошади, — всегда может снова и снова запутаться во лжи, но у подлинно свободного правда лежит в глубине его свободы, как вода на дне колодца, но не только правда голых, еще нефальсифицированных фактов, но также и та другая, которую нельзя схватить, нельзя измерить и рассчитать, и которая дана, все же, каждой вещи в глубочайшей ее сути как ее закон.