Верхом за Россию

— Не как всегда! — последовало возражение. — В старые времена у денег не было власти, сравнимой с их сегодняшней властью, они не располагали еще наброшенной на весь земной шар сетью, и у них еще не было государств, которые бы полностью им служили. Последнее слово все еще было за князьями. С точки зрения долгосрочной перспективы хозяева денег потому всех их считали в большей или меньшей степени врагами, только отдельные династии, если они — раньше или позже — не соглашались стать их пособниками. Похоже, что наши династии в 1870 году еще не были под их прицелом, республика 1918 года, какой бы слабой она не была, если и попадала под него, то только между прочим. Мы же теперь снова под прицелом, как каждый, кто упрямо идет своим путем и видит в деньгах только, пожалуй, необходимое зло, но не своего господина, и это еще к тому же прямо в сердце Европы. Мы ведь буквально вырвали нашу экономическую систему из системы международной финансовой олигархии, отменили золотой стандарт, разделили золотую марку и рейхсмарку и совсем уже встали на свои ноги, потому им больше не попадало ничего из того, что мы зарабатывали. Это было беспрецедентным вызовом, собственно, уже предупрежденным объявлением войны, ведь им было сказано четко и ясно: мы больше не участвуем в вашей игре. У вас больше не будет доступа к нашим деньгам. Так что можно сказать, что мы сами вызвали на себя эту в полной мере продолжающуюся именно сейчас травлю. Неудивительно, что мы в результате этого оказались врагом номер один для всего мира. Таким врагом в сегодняшнем строении мира легко становится любой, кто захочет в нем сохранить свой суверенитет и не попасть под управление чужаков, потому что именно деньги владеют так называемым мировым общественным мнением. Конечно, мнением не всего мира, а только большого мира.

Но и те, кто сейчас тут воюют против нас, тоже по возможности уклоняются от хватки международных концернов и крупных банков. Пусть банкирские дома Нью-Йорка финансировали в 1917 году кровавый путч Ленина, пусть Кремль из-за авантюры этой войны временно оказался сообщником тех финансовых сил, но он не стал их рабом. Хотя он наш самый жестокий противник на суше, но как раз эта его чрезмерная, человеконенавистническая жестокость, его продолжающийся уже двадцать пять лет террор, с самого начала давали нам надежду на потрясающий успех, если мы только скажем освобождающее слово и позволим, наконец, тем сотням тысяч, которые хотят сражаться на нашей стороне за свою землю, свой народ и за освобождение от этого безжалостного господства, сделать то, ради чего они призваны. Слишком долго уже они ждут этого. «Святая Русь», прочная, создаваемая совместно с нами — вот это волшебное слово. Его уже очень давно следовало бы произнести.

— Я боюсь, что его никогда не произнесут, — сказал всадник на рыжей лошади. — У тех наверху для этого язык не повернется. Они хотят иметь все только для себя: землю, победу и славу. Отдать что-то из этого другим — на это они не способны. Разделить победу с теми, кто в их глазах является «побежденными», такое решение — нет, даже просто мысль об этом — для них неисполнимы. Они хотят иметь все только для себя — страну, победу и славу. Из этого отдавать кое-что, они не способны. Они не умеют делиться. Им кажется, что тем самым им придется зря раздарить все, что они завоевали.

— Они были призваны, — возразил юноша на пегой лошади, — но не избраны. Кто еще за всю мировую историю попадал в такое, выходящее за рамки всего прежнего положение, кто когда-нибудь попадал в такое искушение? У кого было для этого необходимое мерило?

— Сильный сильнее всего в одиночку! Ведь именно это они вдалбливают нам на фронте и ссылаются при этом на Ницше, — заметил всадник на вороном коне. — Не очень дипломатично, я думаю, с нами ведь все еще почти половина Европы.

— Самый сильный в одиночку, — продолжал всадник в середине, — это только Всемогущий. Во всяком случае только он может избавиться от обременительных для него помощников. Тем не менее, умный полководец побеждает с чужой силой, когда он только может, и бережет собственную.

— Как раз это я и хотел сказать, — ответил офицер на вороном коне. — Высокомерие предшествует падению. Мы пока еще наступаем. Но немного к северу отсюда летом 1812 года Наполеон тоже наступал. Он даже выиграл свою единственную на русской земле битву. Но не прошло и трех лет, как царь Александр, император Франц и король Фридрих-Вильгельм вместе въехали верхом в Париж, потому что они не побоялись разделить их славу; не более как сегодня вожди в Кремле, они же все время призывают и призывают к открытию второго фронта. Если мы провалимся, они, вероятно, создадут объединенную Евразию. Кто-то же, наконец, должен был бы совершить это. И если они действительно затопчут нас своими массами танков и людей, насколько далеко ворвутся они вглубь этой Европы? Ведь они только для виду союзники запада, и до сих пор только проливали за него кровь. До Атлантики?