Верхом за Россию

— Вероятно, — ответил всадник в середине. — Тысячу лет Германия была дамбой Европы, хранителем ее обоих входов, одного на Дунае и другого вблизи Балтийского моря. Нельзя разрушать дамбы безнаказанно. Взорвать их это одно, сдержать после этого прилив — другое. То, что не удастся остановить у Мемеля, нельзя будет остановить позже ни на Одере, ни на Рейне, ни на Ла-Манше. То, что не сдержим сейчас мы, потом вряд ли сможет остановить запад. С помощью какой идеи он тогда сдержит идею мировой революции? Ведь у него самого никаких идей нет. Потому и его судьба в определенной степени лежит в наших руках, и — если мы как раз вовремя присоединились бы к этой революции — вероятно, даже судьба американцев. Как бы бессмысленно это не звучало, но мы несем ответственность даже за наших врагов.

Но что такое уже эта Европа без Германии? Береговая полоса в западной части Азии, в глазах русских это ничто! Просто посмотрите на нас из-за границы! Представьте себе, что за вами десятки тысяч километров земли, десятки тысяч километров степей, гор, лесов и тундры, а перед вами уже вовсе не двести или триста километров, на горизонте уже серебряная лента Атлантики, четыре, пять тысяч километров воды, свободный взгляд на Америку, на тропики, на весь мир! Остановитесь ли вы? Вы бы только пришпорили своих лошадей, и в крайнем случае даже подгоняли бы их плеткой.

— Но если, однако, до этого не дойдет, — возразил офицер на вороном коне, — если мы — предположим, став жертвой перевеса сил врага — в конце, все же, падем к ногам другой стороны, то я предвижу наступление самого темного, самого опустошенного периода для Германии. Все же, те там, со временем поняли, что не смогут уничтожить Германию, если оставят ей самое сильное, на длительный срок самое надежное из ее оружия: ее свободу мыслей. Ведь несмотря на все зло, причиненное нам союзниками и после 1918 года тоже — вспомните только о продолжавшейся и после окончания войны голодной блокады и о сотнях тысяч детей, павших ее жертвами в 1919 году, они, однако, позволяли нам по-прежнему думать так, как мы хотели.

— И мысли — это силы, — дополнил едущий в середине, — и они все еще могут, если катапультировать их в лагерь противников, проложить нам путь в будущее, единственный с ясным разумом возможный для нас путь: против любого безумия в мире, против безумия господства единственного класса, расы — или вновь класса в образе тех денег. Прорыв к самоопределению всех народов: настоящая всемирно-историческая миссия нашего Вермахта.

— К счастью, будущее еще открыто, — сказал тот, кто скакал на вороном коне.

— И современность полностью открыта, «сейчас и здесь», нужно ее только увидеть, — заметил офицер на рыжей лошади. — Вы всегда говорите только о том, что было или должно было быть или что будет, никогда о том, что происходит прямо сейчас. Но только это и есть жизнь, непосредственная действительность, не в мечтах, не прочувствованная позднее, а ощутимая, всем нашим чувствам доступная действительность. Только у нее, только у мгновения есть плоть и кровь, только она в то же время — часть вечности. И никогда что-то не вернется назад таким, каким оно было. Потому поверьте мне: пусть мы и маршируем сегодня и в еще такое далекое, еще сегодня пасмурное будущее тоже, но, несмотря на это, наш звездный час — сейчас, все это вокруг нас, — это войско, подобному которого еще не было никогда. Чудо внутри него — это мы, дети и наследники Первой мировой войны, которым теперь приходится вести нашу собственную войну, снова только с сеном, зерном и углем против нефти других, и ни с какой иной надеждой, кроме надежды на силу наших сердец и наших голов. Чудо — это мы, миллионы молодых людей от Тобрука досюда и дальше до Нордкапа, которые все говорят на одном языке, на языке этого часа…

Если бы немецкая история не сотворила ничего другого кроме только этого, она уже сделала бы достаточно. Прусская армия и армия императора, они существовали на протяжении веков, но уже армии наших отцов, немецкая армия 1914 года и еще больше австрийская того времени, они были чем-то неповторимым, никогда не возвращавшимся, и лишь только теперь — долгое лето последних лет, далекие дороги, никогда не умолкающие песни… Мне, однако, снова и снова вспоминается еще одно, стихотворение, написанное одной женщиной, Иной Зайдель: «… И вечно пахнут липы…». Это как разгар лета в Померании или в Бранденбурге или также здесь, и, однако, больше…

— Там сказано не «вечно», — прозвучал вдруг более молодой голос. Это был юноша на пегой лошади. — Там было сказано «Бессмертно пахнут липы», а дальше написано так: