Верховья

Побочный — поселок небольшой, жизнь каждого здесь на виду, а он, Чекушин, партийный, и, случись что, станут разбирать на собрании, могут лишить еще должности. А за должность Чекушин держался. Родом он был из деревни, из бедного, но хорохористого семейства. Отец у него умер рано, потому что всю жизнь бедствовал, но хвастал и подворовывал. За это был бит однажды мужиками, из-за чего и отдал раньше времени богу душу. От позора Петр, старший сын, и ушел из деревни в леспромхоз. Долго работал лесорубом, был бригадиром, уезжал учиться на курсы, и к сорока годам выбился в мастера. Теперь считал себя навсегда интеллигенцией, поэтому ежегодно выписывал две газеты и журнал «Лесная новь». В поселке его побаивались, и многие от него были в зависимости. Он комплектовал бригады, отводил участки для работы, распоряжался машинами и тракторами, выписывал дрова... А как без всего этого прожить в лесу? К кому пойдешь, кроме мастера?

Чекушин пробирался заросшим берегом. Обходя заливину, он согнал крякву и горько пожалел, что не взял с собою ружье. Решил обязательно захватить в следующий раз. Не часто, но ружьем Чекушин баловался: иногда прямо из кабины лесовоза снимал глухаря с лиственницы или тетерева с березы. Но специально на охоту ходил редко, некогда было, поэтому охотникам настоящим завидовал.

Дойдя берегом до зимней дороги (дороги никакой не было, была просто просека, по которой вывозили зимой бревна на берег), Чекушин остановился. Он уже мысленно видел поляну, зеленые вагончики на ней и мягкие густые волосы Настасьи, которая сидит у топящейся плиты, выставила навстречу огню полные горячие колени, наверное, не спеша чистит картошку.

Чекушин хотел идти сразу на поляну, но был всего-навсего шестой час, и он подумал, что поварихи еще, пожалуй, спят, потому что спит сам комендант Сергей. В последнем он был уверен и потому решил пройтись Шилекшей еще выше.

Предчувствие не обманывало Чекушина: барак и вагончики были безмолвны. Сергей спал в своей маленькой комнатке у входа, а напротив, в комнате чуть побольше, отдыхали поварихи. Вчера, уже в сумерках, намучившись, они прибрели по негодной дороге, а точнее по санному следу от вагончиков, на поляну и сразу легли спать. И вот утро давно уже пело и голосило, свистало на всю округу птичьими голосами, а они этого ничего не видели и не слышали, будто предчувствовали, что явится скоро бригада и смешает у них всю жизнь, перепутает день с ночью.

Выбравшись из чащи, Чекушин заметил, что туман с восходом солнца поредел и лыжи уже по-новому шуршат о снег. Глянув на раскачивающиеся вершины, Чекушин понял, что южный ветер сменяется на восточный, оттого даже днем начинало подмораживать.

К полудню день закрепился — солнечный, морозный, немного ветреный. Однако в затишках все еще таяло.

Поварихи отвешивали в вагончике-магазине макароны, масло, считали консервы. На плиту поставили баки, вскипятили воду, но пока ничего не опускали, ждали.

И дождались Чекушина. Выйдя из лесу, он постоял на краю поляны, наблюдая, как над бараком и над одним из вагончиков поднимаются дымы и убегают к старой сосне, волоча за собой по белой поляне фиолетовые тени. Где-то на поляне ворковал тетерев, Чекушин прислушался, но так и не понял, где он поет, под старой сосной или где-то в глубине леса. Отдышавшись, он направился к вагончикам.

Поварихи, греясь у плиты, пили чай. При виде Чекушина обе встали в растерянности. Однако Настасья быстро нашлась и снова села, загадочно улыбаясь.

— Так, так, так... девчонки, — проговорил Чекушин, оглядывая Настасью и не зная, что говорить дальше. Он сел за стол, положил перед собой перевернутую шапку и стал внимательно глядеть в нее, будто в тарелку. Галя не выдержала, прыснула и, вскочив, схватила в углу веник. Она шустро начала подметать в вагончике, чтобы не рассмеяться в голос и не обидеть мастера.

— Так варить ли сегодня, Петр Макарыч? — с наигранной серьезностью спросила все понимавшая Настасья. — Когда они будут?

Чекушин принял всерьез ее деловую заботу, и ему захотелось отдать твердое распоряжение, но он не знал, какое.

— Вы вот что, девчонки, — по-деловому, но уже как бы и по-свойски, решив не замечать неуместного смеха, посоветовал Чекушин, — сварите, значит, небольшой бачок, ясно-понятно. Себе-то хоть... Да и меня заодно угостите. Может, я ночевать у вас в бараке останусь. А то ведь боязно одним-то, ясно-понятно, а?

— Нет уж, Петр Макарыч, жену иди охраняй, — ответила Настасья, отставив кружку и протирая полотенцем блюдо. Сказав так, она отошла к окну и слегка присела перед зеркальцем в косяке, выглядывая себя там. — У нас кавалеров скоро целый барак будет, на выбор.

Чекушин обиделся и встал, но на всякий случай, не выказывая обиды, поддержал разговор в ее же шутливом тоне:

— А что, чужие-то, думаешь, лучше?