Верховная жрица

Обуреваемая дикими снами, она беспокойно ворочалась на своем канге, что и было отмечено в священной летописи. Опускалось, правда, что бессонница в значительной мере была вызвана большим количеством съеденных вишен в шоколаде.

Сидя на канге, слишком взвинченная, чтобы спать, актриса своими безупречно правильными зубами, свидетельствующими о высочайшем духовном развитии, хрумкала шоколадную оболочку, предварительно высасывая сладкий нектар.

Время от времени она напевала себе под нос:

Я Будда.
Будда это я.
Я сижу под деревом бодхи

[27].Не плачь обо мне, Пасадена-а-а.

У обители далай-ламы под названием «Дхарма-сала» собрались тибетские изгнанники. Вращая в руках свои молитвенные колеса с кисточками, они внимали чудесным звукам. Те, кто понимал английский, переводили.

– Новый бунджи-лама поет сладко-сладко, как всякая женщина, – отмечали другие.

– Подойди же, «Эвита», – пела бунджи.

Последнюю фразу не так-то легко было перевести, посему в следующем столетии эти слова вызывали много споров среди буддистов.

– Бунджи, бунджи! – взволнованно кричали тибетцы. – Благослови нас, о бунджи!

Скуирелли Чикейн слышала эти крики, но не понимала их значения. Да и зачем ей понимать? Главное – в связи с ее новым призванием ей никак нельзя игнорировать своих новых поклонников.

Облаченная в свое шафранно-желтое одеяние, в остроконечном колпаке, благодаря которому маленькая танцовщица казалась выше ростом, Скуирелли вышла на большой балкон, откуда далай-лама обращался к своим приверженцам.

Женщина все еще посылала воздушные поцелуи бурно приветствующей ее толпе, когда появился Лобсанг.

– Они всего лишь хотят испить твоей мудрости, о Будда! – изрек Лобсанг.

– Я скажу проповедь, а ты переведешь, – кивнула ему Скуирелли и, повысив голос, начала: – Сегодня первый день всей вашей остальной жизни.

Лобсанг перевел фразу на тибетский, затем на хинди.

– Этот день должен стать поистине великим днем, – добавила Скуирелли.

Толпа затаила дух. Внимавшие простерлись ниц, упершись лбами о землю. Смотрелось это действо как подходящее упражнение для аэробики.

– Их сердца вместе с тобой, бунджи, – отметил Лобсанг.

– О, великий миг! Скажи им... скажи, что жизнь – это блюдо, полное вишен.

Лобсанг перевел. Собравшиеся приподняли головы. На бунджи-ламу устремились тысячи моргающих недоуменных глаз.

– Что-то не так? – забеспокоилась Скуирелли.

– Они не знают, что такое вишни.

– А что тут знать? Вишни есть вишни.

– Они бедные и никогда не только не ели, но даже не видели вишен.

– Тогда скажи им, что жизнь – это блюдо с тсампой.

Едва Лобсанг перевел последние слова, тибетцы вновь ткнулись лбами в землю.

– Знаете что? – изрекла вдруг Скуирелли, купаясь в почтительном обожании новой публики. – Я думаю, можно отснять неплохую видеокассету: «Поклонение вместе с бунджи».

* * *

С восходом солнца из сарая вынесли позолоченный паланкин далай-ламы. Тибетцы растроганно плакали. Когда-то этот паланкин использовался, чтобы унести далай-ламу из Тибета; теперь же на нем должны были унести величайшего ламу всех времен в Лхасу, где она воссядет на Львиный трон, изгнав из страны жестоких ханьских китайцев.

Приверженцы нового бунджи-ламы выстроились вдоль дороги, ведущей к горному перевалу. Они растянулись плотными шеренгами, как большие цветы, до самой границы.

Некоторые счастливцы видели, как бунджи вышла из дома далай-ламы. У них захватило дух, когда далай-лама шесть раз простерся перед бунджи, а бунджи ни разу не поклонилась в ответ.

С царским величием Скуирелли опустилась в паланкин, и носильщики подняли его без малейшего ропота.

Впечатление было такое, будто бунджи весит не больше, чем цветок.

Паланкин двинулся в путь. Перед ним шагал свирепый монгол, взглядом выискивая в толпе возможных убийц. Высоко над головой он нес шафранно-желтый зонт далай-ламы; это означало, что факел передан новому духовному вождю.

Рядом с бунджи, гордо расправив плечи, шел святой Лобсанг Дром, но никто даже не взглянул на него.

Взоры провожающих были устремлены на бунджи-ламу.

– У бунджи такое же неотразимо-красивое лицо, как у женщины, – говорили все. Особое внимание привлекало к себе шафранно-желтое облачение ламы – все от пят и до кончиков длинных сужающихся ногтей. Да, шептали люди, наконец-то возродился тот самый царственный бог, который восседал на троне в дни минувшие.

Когда паланкин приблизился к границе, за ним уже тянулся длинный, многотысячный хвост. Здесь были тибетцы и индийцы, кхампы и непальцы. И каждый на своем языке кричал об обуревавшей его радости и надеждах.

– Бунджи-лама зиндабад! – кричали индийцы на хинди. – Да здравствует бунджи-лама!

– Лама кьено! – подхватывали тибетцы. – Знай об этом, о лама!

– Мы прогоним китайцев пинками в задницу! – отзывалась бунджи, и, хотя никто в те дни не понимал, что это значит, клич бунджи-ламы подхватывали все ее приверженцы, независимо от их национальности. Разрозненные в течение многих столетий, они были наконец объединены Светом Воссиявшим.