Верховники

По приказу Макшеева засуетились солдаты, подгоняя гребцов, ладьи поспешали наискось Волги к камскому устью. Но разлив двух рек при слиянии был столь велик, будто плыли не по реке, а по морю. Дальний камский берег, казалось, и не близился, хотя гребцы и без солдатских окриков изо всех сил налегали на вёсла, а тёмное облачко тем временем выросло в чёрную тучу, грозно волочившую брюхо низом над не убранным ещё жёлтым жнивьём и зелёными перелесками. Туча мгновенно, как свечу, погасила последние отсветы солнца на воде, налетевший стремительный ветер поднял седые валы, и ладью стало мотать, словно щепку. И хотя берег медленно близился и за бортом струилась уже тёмная камская, а не светлая волжская вода, новый порыв ветра остановил ладью, потому как вёсла не выгребали против высокой волны. И здесь сверкавшие до того вдали молнии грозно блеснули вдруг над самой палубой, так что их стрелы ушли, казалось, в пену волн, и громыхнул такой гром, что Прасковья Юрьевна упала в своей каюте в обморок. Наталья выскочила на открытую палубу, чтобы позвать кого на помощь, и натолкнулась на порушенную государеву невесту. Хотя Екатерина и стояла на коленях, она не молилась, а, обхватив мачту, мрачно вещала:

— Будьте прокляты! И небо, и земля, и вода, и люди! Все, все будьте прокляты! — Ветер сорвал с неё парик, собственные природные волосы рыжей гривой охватили лицо, глаза горели безумием, шлейф подвенечного платья шлёпал на ветру мокрым парусом.

Прибежали Иван и капитан Макшеев и с трудом оторвали Екатерину от мачты, потащили в каюту на корме. Но она не шла, била заголёнными ногами по палубе, яко бешеная кобылица, выкрикивала проклятия. И хотя Наталья в тот вечер, когда шторм стих и ладья-таки пристала к берегу, долго молилась за рабу грешную Екатерину, прося Господа вразумить её и наставить, что, теряя царство, нельзя терять в себе человека, проснулась она на другой день грустная и со слезами, как бы понимая, что всей её молодой радости и силы не хватит, чтобы переменить горькую судьбу подрубленного под корень рода Долгоруких.

Меж тем караван ссыльных перевалил через Урал, и вдали поднялись высокие раскаты тобольского кремля. В Тобольске менялся караул.

Капитан Макшеев долго прощался с Долгорукими, а подойдя к Наталье, сказал с видимой печалью:

— Особливо тебя мне жаль, Наташа, у тебя одной доброе сердце! За всех них будешь слёзы лить... — Он показал на сгрудившихся в кучку Долгоруких. — Повезут же вас вдаль теперь люди необычные, и поступать они будут с вами как с подлыми, без всякого снисхождения.

И весь дальнейший путь до Берёзова Долгорукие не раз вспоминали доброту и ласку старого капитана-выпивохи. Новый караульный офицер, приставленный к ним в Тобольске, выслужившийся из солдат за примерно жестокое обращение с каторжными, жесток был и со знатными ссыльными. Не будучи сведущ в высокой политике, он всех Долгоруких почитал за разбойных лихих людей и первым делом приставил к ним крепкий караул.

Кончилась игра в путешествие, началась сибирская ссылка. Плыли мимо болотистых топких берегов, по утрам поднимались с них тяжёлые холодные туманы. И вот караван завернул с широкого раздолья Оби в устье Сосьвы, и на крутом обрывистом берегу поднялись покосившиеся деревянные башни, соединённые дряхлым частоколом.

   — Сугмут-Вож, — с неожиданно доброй улыбкой сказал Наталье лоцман-остряк. — Берёзовый городок.

   — Как смеешь говорить с государевыми ослушниками?! — Тяжёлый кулак офицера-караульщика обрушился на маленького лоцмана. И Наталья поняла, почему от Тобольска до Берёзова из всей команды никто с ними словом не перемолвился. С того и началось берёзовское поселение.

ГЛАВА 2

Падение и ссылка для Василия Лукича Долгорукого были тем ужасней, что он понятия не имел о невзгодах реальной жизни, проводя своё время в иллюзорном мирке дипломатических салонов, пышных аудиенций, придворных праздников и тонких переговоров, где часто форма значила более, нежели содержание. Если Дмитрий Михайлович Голицын, который, как и Василий Лукич, поначалу тоже был российским послом, переменил затем множество мест и должностей: водил войска против шведов, поляков и мазепинцев и, следовательно, отлично знал бивачную жизнь; управлял губернией и уже по той должности встречался с людьми разных сословий и состояний; ведал финансами империи и оттого понимал реальное, а не фальшивое течение дел в Российской державе и мог представить себя в самых жестоких конъюнктурах, — то Василий Лукич просто не представлял и не знал подлинной жизни России, поскольку до своей опалы жил словно обложенный со всех сторон ватой.