Вернадский

Понятие неопределённости предполагает несколько вариантов решения, стимулирует поиски истины. Не менее важно признавать Неведомое: относительное (в данный период) и абсолютное.

Сошлюсь на Мишеля Монтеня, писавшего полтысячи лет назад: «Невежество бывает двоякого рода: одно, безграмотное, предшествует науке; другое, чванное, следует за нею. Этот второй род невежества так же создаётся и порождается наукой, как первый разрушается и уничтожается ею».

… Может показаться, что мы слишком отвлеклись от взглядов Вернадского на религию. Дело в том, что он их не формулировал чётко отчасти по цензурным соображениям (в царское время государственной религией был теизм, в советское — атеизм), а отчасти потому, что в этом не было особой необходимости. Однако он был убеждён: религиозная вера в общественной жизни играет важную роль.

По его словам, «прекращение деятельности человека в области искусства, религии, философии… не может не отразиться болезненным, может быть, подавляющим образом на науке».

Как у всякого человека, взгляды Владимира Ивановича отчасти менялись со временем. В общем, он оставался вне официальных религий, не исповедовал никакого культа, а по складу ума, склонного к беспощадному анализу и сомнениям, был чужд религиозному миросозерцанию, предполагающему примат веры над рассудком.

Этим он, пожалуй, ограничивал полёт своего воображения. Не обратил внимания на то, что биосфера как глобальный организм может обладать не только жизнью, но и элементами разума. И не замечал, что идея ноосферы не «вытекает из биогеохимических представлений», а основана на вере в неизбежный прогресс цивилизации (подобно марксизму).

Натуралист

Вернадский в процессе научных исследований концентрировал не только интеллектуальные силы, рассудок, но и эмоции.

Такая способность физиологически, как мы уже говорили, определяется активным взаимодействием полушарий головного мозга (правого, преимущественно эмоционального, и левого — рассудочного), а также подкорки.

Заурядный учёный предпочитает выполнять работу по указаниям заказчика или научного руководителя. Это позволяет достигать определённых успехов, шаг за шагом поднимаясь по ступеням карьеры — от кандидата до академика (в лучшем случае). Но так теряется способность к творческим озарениям и открытиям.

Владимир Иванович понимал науку по старинке: исканием истины. Он писал: «Учёные — те же фантазёры и художники; они не вольны над своими идеями: они могут хорошо работать, долго работать только над тем, к чему лежит их мысль, к чему влечет их чувство. У них идеи сменяются; появляются самые невозможные, часто сумасбродные; они роятся, кружатся, сливаются, переливаются. И среди таких идей они работают…

По природе я мечтатель, и это опасная черта; я вполне сознаю, что я могу увлечься ложным, обманчивым, пойти по пути, который заведёт меня в дебри, но я не могу не идти по нему… И это искание, это стремление есть основа всякой учёной деятельности; это позволит не сделаться какой-нибудь учёной крысой».

Подчас он увлекался обманчивым, но значительно чаще его сдерживал на этом пути скептицизм. А сильные чувства и мечтательность преодолевали «земное тяготение» рассудка и бесплодность скепсиса. Такое гармоничное соединение и составляет, по-видимому, основу научного гения. И ещё — чувство прекрасного, ощущение красоты природы и мысли, её познающей.

Признание Альберта Эйнштейна: «Достоевский даёт мне больше, чем любой другой мыслитель, больше, чем Гаусс». Выходит, для научных открытий даже в такой формализованной области, как физика, художественные образы важнее математических разработок. Почему?

Сошлюсь на Достоевского: «Мы воспринимаем природу целым, но бессознательно или малосознательно. Даже так: знание предмета, если оно ещё не совершенно полное, может вредно влиять на цельное восприятие предмета».

Воспринять как единое целое природный, чрезвычайно сложный предмет можно лишь в образе, а не в виде формул.

«Человек с самых первых времён объяснялся образами, — писал Достоевский. — Каждый язык полон образами и метафорами. Вы посягаете на образное изложение мысли, вы, заговорщики против прогресса, несчастные невежды… Формула тянет к муравейнику».

Великолепный язык формул — научное эсперанто — не универсален. Надо сознавать пределы его применения. Когда серьёзные умные люди системой формул описывают структуру и рождение Мироздания, думая, что постигли истину, это вызывает недоумение.

Своими профессиональными знаниями эти физики явно превосходят меня и миллиарды других людей. Но, претендуя на постижение бытия Вселенной, они не сознают бездну своего незнания, не учитывают ограничения научного метода, не обращают внимания на земную природу. Настоящее учёное невежество!

Стремление схематизировать, представить системой формул жизнь Земли, даже мелкой букашки, былинки, — тщетные усилия. А тут замах на всю Вселенную! Генеральное направление науки XX века — формализация — зашло в глухой тупик.