Вернадский

Вернадский искренне верил, что Добровольческая армия «становится русской армией», защищающей русскую государственность. А поэтому «надо мириться со многим плохим, что с ней связано». Несколько дней он провел в Ростове; прочел в Донском университете лекцию: «О значении изучения живого вещества с геохимической точки зрения».

Идут кровавые бои, страна на военном положении, голод и разруха, а почтенный профессор читает лекцию на теоретическую тему!

Для него война представлялась злом страшным, но недолгим. Он был убеждён, что человек живет для созидания. Всё, созданное людьми — дома и фабрики, дворцы и храмы, каналы и плотины, — всё, чем жив человек и что позволяет ему жить и мыслить, есть результат мирного труда. И даже во время войны надо уметь жить будущим созиданием.

Вернувшись осенью в Киев, он с огорчением убедился, что там преобладают панические настроения. Почти всё время он вынужден проводить в помещении академии: дома холодно, отопление не работает. Он уезжает в Харьков. С недоумением отмечает: «Кадровое офицерство и Генеральный штаб служат верой и правдой Советам». (Очевидное преувеличение, но почти половина кадровых офицеров царской армии и большинство офицеров и генералов Генштаба действительно были на стороне большевиков, признав их правду.)

Владимира Ивановича гложут сомнения: «Как-то мало верится в государственные черты и творчество деятелей ДА (Добровольческой армии. — Р. Б.). Серые люди из серых. В этом отношении большевики ярче».

В конце 1919 года запись в дневнике: «Моральное падение ДА полное, и едва ли она подымется. Очень ярко проявилось её полное разложение благодаря отсутствию идейного содержания… К ДА так же, как к большевикам, присосалась масса нечисти, и в конце концов они не лучше друг друга; только при ДА легче жить культурным людям. И то не всем — евреям легче жить при большевизме…

Лично и моя судьба неясна. Ехать в Крым? В Одессу? В славянские земли? В Киев, к полякам? Какая странная судьба на распутье…

Я очень подумываю об отъезде. Очень тяжело под большевиками. Хочется на большой простор».

Из Ростова он отбыл через Новороссийск в Крым, где теперь находились его жена, дочь и сын Георгий, профессор Таврического университета.

Пароход «Ксения», на котором плыл Вернадский, переполняли беженцы. В городах царила разруха, поселки были разграблены. Отчаяние, голод, тиф… Владимир Иванович записывает: «Я думаю, интересы и спасение России сейчас в победе большевизма на Западе и в Азии. Необходимо ослабление «союзников»». И еще: «Думаю о теме статьи «Значение славянской научной работы в мировой культуре»».

В Ялте его встретили на пристани дочь и сын. Соединение семьи омрачила его тяжелая болезнь — сыпной тиф. Положение было критическим. Лечивший его врач сам заболел тифом. Врач умер; Вернадский выжил.

Семья переехала в Симферополь. Владимир Иванович поступил на работу в Таврический университет Симферополя, где его избрали ректором.

Крым из последних сил удерживала Белая армия. Началось бегство в Константинополь тех, кто боялся большевиков.

Для Вернадского и его семьи было выделено место на английском пароходе (об этом позаботилось Британское королевское общество, аналог академии наук). Таким было поистине веление судьбы, ибо недавно у Владимира Ивановича были вещие видения о том, что ожидает его на Западе. Об этом следует рассказать подробно.

Видения и провидения Вернадского

В начале 1920 года, когда он находился в тифозном бреду, на грани смерти, у него были видения. Выздоровев, он тотчас взялся за дневник; записи вёл несколько дней:

«Мне хочется записать странное состояние, пережитое мной во время болезни. В мечтах и фантазиях, в мыслях и образах мне интенсивно пришлось коснуться моих глубочайших вопросов жизни и пережить как бы картину моей будущей жизни до смерти… Это было интенсивное переживание мыслью и духом чего-то чуждого окружающему, далёкого от происходящего. Это было до такой степени интенсивно и ярко, что я совершенно не помню своей болезни и выношу из своего лежания красивые образы и создания мысли, счастливые переживания научного вдохновения…

И сам я не уверен, говоря откровенно, что всё это плод моей больной фантазии, не имеющей реального основания, что в этом переживании нет чего-нибудь вещего, вроде вещих снов, о которых нам, несомненно, говорят исторические документы. Вероятно, есть такие подъёмы человеческого духа, которые достигают того, что необычно в нашей обыденной изодневности. Кто может сказать, что нет известной логической последовательности жизни после известного поступка? И м.б. в случае принятия решения уехать и добиваться Инст[итута] Жив[ого] Вещ[ества], действительно, возможна та моя судьба, которая рисовалась в моих мечтаниях».

В состоянии сна (на бред это мало похоже, ибо слишком логично), возможно, под действием слабого наркотика, он продолжал высказываться по поводу своих научных исследований. Но главное было другое: