Верность

— Шереножные каноны, — говорил он, — утвердились во всем — и в фортификации, и в тактике обороны, и в наступлении. «По порядку номеров рассчи-тайсь! Направо равняйсь!» — слышим мы не только на плацу, но и в науке. Солдат обезличен. Он не мыслящий воин, а номер такой-то…

Заговорил Карбышев о русском солдате, и взгляд его потеплел, голос стал глубоким, в нем открылись нежные струны. Казалось, подполковник решился допустить нас, молодежь, до тайников своей души, до чего-то заветного. И надо ли говорить, как мы были счастливы доверием человека, который уже завоевал наше уважение и симпатии.

— А ведь он богатырь, русский солдат, — сказал Карбышев и помолчал, как бы с удовольствием прислушиваясь к звучанию этих слов. Но тут же хмуро добавил: — Богатырь, да скованный по рукам и ногам нашей армейской системой. Ведь это не празднословие было, когда Суворов называл своих солдат «чудо-богатырями». Вся Европа со своими фельдмаршалами и военными профессорами цепенела перед сокрушительными победами русского оружия… Разумеется, суворовскую, по внутренним своим связям во многом патриархальную, армию на сегодняшнюю нашу почву не перенесешь. Нынче армии массовые, многомиллионные, да и эпоха не та. Но убежден, что живая вода, которая способна поднять и распрямить солдата, воскресить его природные дух и могутную силушку, — не только в сказках…

Так он говорил, Карбышев. И мы, затаясь, жаждали услышать: в чем же, в чем эта живая вода? Только ли в преобразовании фортификации? Да, мы поняли, что в фортификации рождаются новшества, которые перед каждым солдатом в обороне открывают путь к осмысленным действиям, будят в нем смекалку, стойкость, суворовское «сам погибай, а товарища выручай»; с восторгом присоединились к выводам Карбышева, когда он заявил, что обороноспособность войск, опирающихся на систему опорных пунктов и узлов, при правильном руководстве боем удвоится и даже утроится… Но ждали-то мы слов о живой воде иных, всеобъемлющих…

Глядим Карбышеву в рот — а он и умолк неожиданно… То ли воздерживался говорить о том, что издавна считалось запретным в военной среде, то ли сам для себя еще не выработал политического кредо…

…Вспоминается случай из тогдашней моей саперной службы на Карпатах. Растрассировал я на одной из высот окоп. Получил одобрение Карбышева. Поставил саперов с лопатами. Отмерил каждому урок, а сам с биноклем, компасом, уклономером, который подвешивается, как безмен, на палец, и, разумеется, с картой отошел в сторону, на соседний, свободный еще от работы рельеф. После импровизированного семинара, на котором Карбышев увлек нас новыми идеями в фортификации, каждый искал случая самому, без подсказки инженера, оформить опорный пункт, а то и узел сопротивления… Дмитрий Михайлович только поощрял такую инициативу молодежи.

Вот и я, лазая по холму и хватаясь за кустарники, чтобы не скатиться под откос, мысленно строил свой Верден, в котором уже видел двойника французской крепости, прославившейся своей стойкостью в этой войне.

Вдруг слышу окрик:

— Господин прапорщик, вас подполковник требует!

Я пошел на зов, не допуская и мысли, что случилось что-нибудь неладное. Карбышева я увидел не возле саперов, копавших окоп, а внизу, на равнине, или, говоря по-военному, в предполье создаваемых укреплений.

Подхожу, козыряю. Докладываю подполковнику:

— На опорном пункте номер такой-то поставлен взвод саперов. Окоп на переднем скате. Землю относят в тыл…

Карбышев быстро взглянул на меня, словно удивленный тем, что слышит, и молча кивнул в направлении этого пункта. Глянул я на плоды трудов своих саперов — и в глазах потемнело… Чудовищно! Зеленый, покрытый травкой откос холма обезображен вынутой наружу землей… Стою, не смея шевельнуться. Не доглядел за саперами. Не объяснил толком, что землю следует аккуратно ссыпать в мешки — и прочь подальше от окопа. А теперь не скрыт он от врага, не затаился в траве, а будто орет на всю окрестность: «Гляди, вот я, лупи из пушек!»

— Да, — сказал Карбышев в раздумье, — не маскировка у нас с вами получилась, а демаскировка…

«У нас с вами». Ушам я не поверил. Ждал от начальника взрыва негодования, разноса, а вместо этого лишь упрек. Да и упрека нет.

Тут во мне самом вскипел гнев, и в яростной потребности быть наказанным я вскрикнул:

— На гауптвахту меня, портача! Чтоб дело помнил, чтоб…

Карбышев поморщился и сказал неожиданно строго:

— Спокойно, прапорщик. Возьмите себя в руки. Властный взгляд, неотступно пронизывающий, от которого не отведешь глаза, — и я подчинился воле этого человека. Не мог не подчиниться. И тут же остыл.

А у Карбышева опять уже только деловой вид, обычный для него, словно и не произошло ничего. Он сел на придорожный камень, снял фуражку, вытер лоб платком, на минуту с блаженным выражением на лице зажмурился. Потом, встрепенувшись, положил перед собой планшет с картой под целлулоидом.

— Ну что же, — сказал он, переходя к делу, — надо исправлять ошибку. — И, внимательно вглядевшись в меня, добавил с улыбкой. — А вы очень-то не огорчайтесь, юноша. С кем не случается…