Вернусь, когда ручьи побегут

Юра и раньше впадал в «депрессуху». Самая затяжная и тяжелая случилась несколько лет назад. Тогда у него пропал семнадцатилетний сын, духовный наследник. Мальчик с нездешним ангельским лицом – притягательным и отталкивающим одновременно, вещь в себе. Бесследно пропал, с концами, в Лету канул. Юру поместили на два месяца в клинику неврозов. Вышел тихий, пополневший, много спал. Говорил мало, врастяжку, простыми предложениями. Потом Лида возникла из пригородной электрички, из тамбура, где курили, – чудная женщина со спокойным ясным лицом, умница. Выходила, вынянчила, прикипела. Отношения сложились свободными, никого ни к чему не обязывающими, что-то вроде гостевого брака – это когда мужчина и женщина, которым уже не надо беспокоиться о потомстве и строительстве домашнего очага, ходят друг к другу в гости, проводят вместе день, два, три, сколько захотят, а потом расползаются по норам.

– Где Лида? – спросила я. – Видитесь?

– Последнее время редко, – сказал он равнодушно.

Он болен, по-настоящему болен, я никогда не видела его таким… опустошенным.

– Тебе нужны простые положительные эмоции.

– Где ж их взять-то простых положительных? Скажи мне, охотница за жизнью?

– Помнится, ты сам очень успешно умел их высекать из ничего, из окружающего воздуха.

– Молод был, подвижен, чувствителен, – усмехнулся Юра и наконец посмотрел мне в глаза – увидел.

Взгляд его чуть прояснился, посветлел, надежда в нем забрезжила. Теперь он ждал от меня каких-то слов, действия, энергетического импульса, исцеляющего вливания эликсира жизни… Чтоб ласковой рукой приложили бы целебную примочку к тому месту, что болит, ноет денно и нощно, и – чтоб отпустило наконец. Знать бы, Юра, где взять такую травку-панацею: исцелила бы вмиг и тебя, и себя.

Мы выпили еще по стопке грецко-ореховой. Надо было как-то вытягивать его из мрака.

– Дивное зелье, – сказала я, чтобы сделать ему приятное. – Помнишь вкус того портвейна, который мы пили в Питере в андроповские времена?

– Это когда я приехал зайцем на «Красной стреле»? – Он впервые улыбнулся.

Юра провожал тогда на поезд коллег из своего НИИ, которым обломилась короткая командировка в Питер. Хорошо подзагуляли, продолжили уже в купе, и Юра, зазевавшись, так и докатил до Ленинграда на багажной полке. Утром, слегка помятый и веселый, он предстал передо мной на пороге нашей коммуналки на Моховой: кофейку плеснешь, хозяйка?

«Представляешь, – рассказывал он за завтраком, – ехали в соседнем купе западники, англичане, кажется. Разговорились. Мы их спрашиваем: ребята, скажите честно, вот мы, Россия то бишь, ближе к Европе или к Азии? Англичане потупились, помялись и признались: простите, дескать, но к Азии. Обидно, а? Пошли по Питеру шляться!»

Юра привез с собой настроение московского купеческого загула, беспечного праздника, на которое так легко, охотно отзывается суховатый мой город. Пока я убирала со стола, он довольно умело кидал ложки с кашей в разверстый клюв моей двухлетней Таньки («Прямо как в топку!»). На улице взялся катить коляску: «Давай так: ты – молодая мамаша, я – стареющий папан. Тогда, может, не заметут. Не знаю, как у вас, а в Москве полный разгул андроповщины, хватают днем на улице одиноких прохожих, спрашивают, почему не на работе, и волокут в кутузку». Служителей порядка Юра ненавидел люто, и они отвечали ему взаимностью. У ментов был на него особый нюх, как у Шарикова на котов, и я сама была свидетелем, как моего друга, коренного интеллигентного москвича, останавливали в метро и просили предъявить документы.

Прежде чем пойти в Летний сад, решили свернуть на Чайковского, в винно-водочный. Силы распределили: я встала в длинную очередь в отдел, Юра с коляской – в кассу. Моя двигалась быстрее, и я замахала ему руками, чтоб поторопился. Юра невозмутимо беседовал с двумя тетками из своей кассовой очереди, покачивал коляску, заботливо поправлял шарфик на Таниной шее – образцово-показательный папашка, – а бабы слушали его с видимым сочувствием, кивали головами и недобро косились в мою сторону. «Ты чего им там плел? – спросила я, запихивая пару бутылок портвейна в авоську». «Сказал, вот мамаша у нас пьющая, беда, ребеночек, девочка, без присмотру, все на мне: и стирка, и готовка, и магазины. Тетки говорят: господи, а с виду-то вроде приличная, пальто замшевое… С виду-то да, говорю, вон видите, как руками машет, торопит, не терпится ей. Тут народ консолидировался: гнал бы ты ее в шею, стерву такую… А я тихо так: терплю, дескать, Бог терпел и нам велел… Тетки прослезились». «Сволочь ты, Юра!» – сказала я беззлобно и всучила ему авоську с обломившимся по случаю крымским портвейном.