Вернуть Онегина

«Ну, почему же, искал! – нехорошо улыбнулась Нинка. – Звонил, спрашивал, где я, что я… Представляешь картину: лежим мы с Петенькой после этого дела – голые, потные, его голова у меня на груди, рукой меня внизу гладит… Звонит муж, и я спокойненько так отвечаю, что, мол, все в порядке, сижу у тебя, пью чай! Представляешь? – нервно хохотнула Нинка. – Ничего! Так ему, козлу рогатому, и надо!»

«Не стыдно было мной прикрываться? – попыталась возмутиться Алла Сергеевна. – Хотя… что тут нового: все мной прикрываются – и здесь, и в Москве… А Петенька, значит, мне с твоей груди отвечал… Ну, хороши вы, нечего сказать! Ну, да ладно, бог с вами… Кстати, ты мне хотела рассказать про Сашку…»

«А, да!..» – воскликнула Нинка и поведала следующее.

Действительно, приезжал сюда Сашка несколько лет назад. Жил здесь, работал в конторе отца, даже жениться собирался на какой-то разведенке. Был у них часто в доме, общался с народом. Ну, и с ней, с Нинкой, конечно. Пьяный? По-разному. Но если даже не пьяный, то все равно какой-то угрюмый и запущенный – небритый, нестриженый, опухший и глаза без радости. В общем, совсем не тот, что был. Ну, потом он исчез, и она узнала, что он так и не женился и уехал обратно в Москву. Давно? Года два назад, пожалуй. Да, точно, два.

«Ну, и ладно!» – заключила Алла Сергеевна.

«Ты что, Петеньку ругать теперь будешь?» – спросила Нинка.

«Ну, ты же не хочешь за него замуж!»

«Не ругай его, Алка, он не виноват, я сама так захотела! И вообще, сделай вид, что ты ничего не знаешь! Хорошо?»

На том и порешили.

На следующий день, когда за ними приехал Колюня, чтобы везти их в аэропорт, Петенька, приняв виноватый вид, сказал хозяйке:

«Алла Сергеевна, раз уж вы все знаете, можно Нина Ивановна поедет нас провожать?»

«Да пусть едет, если место есть!» – коротко отмахнулась хозяйка, занятая делами поважнее.

Место нашлось, и Нинка, устроившись рядом с Петенькой на заднем сидении, всю дорогу до аэропорта о чем-то с ним шепталась и хихикала. Когда же пришло время прощаться, она, не стесняясь, обхватила его, прижалась к нему, застыла в его объятиях, а он склонил голову и с необычайно серьезным лицом уткнулся в ее волосы. И было в их живой неподвижности столько ладности, уютности, трогательности и увертюрности, что Алла Сергеевна вдруг обнаружила, что не знает по-настоящему ни Нинки, ни Петеньки, а знает лишь те слова, улыбки, гримасы, жесты и ужимки, которыми они прикрывают свою пусть подневольную, но суверенную суть. Поглядывая во время полета на грустного Петеньку, она снова удивлялась тому, что ей и без того давно было известно: всемогущая судьба ни добра, ни зла, а слепа и бесчувственна, что не мешает ей всюду совать свой нос. Следует с осторожностью относиться к ее дарам.

«Кто знает, может, хоть Нинку мои платья сделают счастливой!» – подумала она.

Конец шестого, заключительного акта. Да обретут покой фантомы и миражи прошлого! Эй, вы, потемки чужой души! Извольте дать занавес!

26

Год две тысячи пятый стал последним годом ее безмятежного счастья. Таким бывает предвоенный год – энергичный и жизнерадостный апофеоз мира, вобравший в себя соки, клетчатку и здоровый румянец предыдущих мирных лет. Он щурится в лучах славы, нежится в объятиях успеха, расточает уверенность и благодушие, наслаждается полуденным мороженым, клубникой со сливками, вечерним кофе с пирожным, запахом сирени, мелодией и танцем, тихим московским дождем, девственно-розовым цветением бугинвилии и жаропонижающим бегством средиземного заката. Давно и безнадежно беременный бедой, он льстит, лжет и тайком ворует надежду. И когда военные страдания, бинтуя раны, силятся силой горестного недоумения возродить прошлое, самый свежий бальзам они находят именно в нем. Не потому ли наиболее отчетливые, живые и яркие отпечатки мужниного образа хранятся именно в две тысячи пятом году, обретя таинственное, пугающее значение непонятых намеков.

В марте отметили ее сорокалетие. Она царственно восседала в окружении его старой гвардии и по-прежнему была моложе его сподвижников и прекраснее их жен.

«Аллушка, я не знаю, что тебе дарить! Безделушки не хочу, а все остальное у тебя есть…» – признался Клим накануне, и она горячо и убежденно ответила – почти так же, как в тот раз, когда он спросил, чем он может отблагодарить ее за сына. Она сказала:

«Ничего, Климушка, мне не надо, ничего! Ты и наш сын – вы для меня самые лучшие подарки! На все времена, на все дни рождения!»

Повздыхав, он завалил их квартиру цветами, спрятал среди них ожерелье баснословной стоимости и заставил ее и сына его искать. Нашли, и под радостные возгласы сына он замкнул на маминой шее сияющий бриллиантовым воодушевлением ошейник, сказав серьезные и странные слова:

«Александр, береги нашу мамочку!»

Стоит ли говорить, что после его смерти ожерелье это стало для нее бесценным.