Вернуть Онегина

Да, вот и я – сначала пытался на путь исправления встать, на заводе работал, а как этот бардак начался, сколотил друзей и… Ну, да ладно, об этом как-нибудь в другой раз… Только скажу тебе так: мои друзья – люди достойные. Среди нас много бывших зэков, но нет воров. Хотя ментов мы тоже не любим…

Когда он собрался уходить, она, глядя ему в глаза, тихо сказала:

«Останься…»

Его лицо мучительно дернулось:

«Алла, я ведь не для того тебе помогаю, чтобы спать с тобой…»

«Останься!» – твердо сказала она, надвигаясь на него губами.

И он остался…

«Климушка, Климушка мой! – остывая после скоротечной и неловкой для обоих близости, шептала она сквозь нежные, как дыхание поцелуи. – Я очень, очень, очень тебя люблю!»

…Алла Сергеевна откинулась на спинку кресла и смахнула с ресниц дрожащее, сверкающее изображение сцены. Если бы по гипотетическому разгильдяйству режиссера финал третьего действия сыграли раньше его начала, то Гремин пел бы сейчас густым голосом ее мужа:

«…Она блистает, как звезда во мраке ночи
В небе чистом,
И мне является всегда
В сиянье ангела,
В сиянье ангела лучистом!..»

Но нет – свою арию Гремин уже исполнил…

3

Боже мой, боже мой, боже мой! Что это, что это, что это? Разве это правда, разве это возможно, разве такое бывает? И слезы, и смех, и радость, и боль, и шепот, и стон, и все чувства наизнанку – и все это с ней, все это в ней, все это она!

«Не пущу, не пущу, никуда не пущу…» – бормотала она по утрам, обхватив его и прижимаясь щекой и глазами, полными слез, к его кожаной груди. Он целовал ее голову и гудел: «Аллушка, Аллушка, пусти, мне пора, я должен…» Но она: «Не пущу, не пущу…», а в ответ: «Аллушка, Аллушка…», и снова: «Не пущу, не пущу…»

Господи, давно ли она считала, что выше ее любви к Сашке только смерть? Давно ли верхом богохульства для нее было предположение, что она способна полюбить кого-то, так же, как Сашку? А оказалось, может – еще крепче, еще страшней, еще безумней. Да, тогда она была нежным пушистым подснежником и любила смазливого садовника, а теперь она гордая, независимая роза и любит сурового, израненного мужчину. Тогда она была наивна, а теперь мудра. Но пусть не будет счастья тому, кто увидит в ее чувстве холодный расчет, а не любовь. Потому что ее чувство – больше, чем любовь: любовь-обморок, любовь-ожог, любовь-отречение, любовь за порогом пяти чувств! И ей плевать, кого он убил и убьет, кого крышует и обирает! Слышите, вы, защитники моральных устоев – ей плевать на вас!

С того дня ее жизнь, как та повозка, что после вязкой проселочной дороги выбирается на сухой широкий путь – понеслась быстро, легко и ровно. Преображенная, умиротворенная, счастливая, она была как дерзкий вызов тридцати трем печалям, свалившимся на ее страну.

Вечно недовольная своим зеркальным отражением, она ждала Клима, нарядная, даже если он звонил и предупреждал, что сегодня быть не сможет. «А вдруг?..» – прислушивалась она к сердцебиению лестничной площадки.

И эти их не такие частые, как хотелось бы, счастливые встречи.

«Ты надолго?» – торопилась она стащить с него куртку, страшась услышать, что он только на минутку, чтобы поцеловать ее.

«До утра, Аллушка, до утра!» – широко и радостно улыбался он, заключал ее в медвежьи объятия, вскидывал на руки и нес в комнату.

Ах, да что там говорить – это была небывалая, незаслуженная щедрость судьбы! Она долго еще просыпалась в испуге по ночам, спеша с облегчением убедиться, что он рядом и не приснился ей.

Он никогда, даже вскользь, не упоминал о своих прошлых женщинах, также как и не интересовался ее мужчинами. За пределами кровати он относился к ней, как бескорыстный покровитель, мудрый опекун, добрый учитель – словом, как относился бы к ней любящий отец, если бы он у нее был. Но и постель его мало меняла. От Сашки он отличался, как молитва от частушки: никакого разнообразия, скудные, сдержанные ласки, и обхождение – деликатное, бережное, как с драгоценным сосудом. Часто ей хотелось пришпорить его, заставить отпустить поводья рычащей страсти, которую, как она считала, он напрасно сдерживал. Но он, гроза блатных конкурентов, оставался необъяснимо и ненормально почтителен с ней. Она тоже не спешила обнаруживать свой опыт и вела себя под ним скромно, если не сказать стыдливо. И дело здесь вовсе не в том, что своей несдержанностью она рисковала оскорбить его щепетильность, а в том чудном, возвышенном ощущении головокружительной новизны, о которой она вместе с Эдит Пиаф могла сказать: «Ничуть не жалею о том, что было, потому что только сегодня, с тобой, начинается моя настоящая жизнь и мои радости!»

«Возьми меня с собой!» – припадала она к нему, прощаясь.

«Рядом со мной опасно…» – отвечал он.

«Мне все равно!» – устремляла она на него преданный взгляд.

Через месяц у нее появилась машина и водитель с пистолетом – молодой, веселый бандит Петенька, который при ней и по сей день.