Вернуться, чтобы уйти

При виде всадников цветные круги перед глазами пацаненка закрутились с бешеной скоростью и вдруг рассыпались на множество волчьих глаз, полыхающих церковными свечками. В наступившем сразу же беспамятстве, похожем на падение в глубокий черный колодец, опять в упор смотрели на него собравшиеся из осколков желтые глаза издыхающего подпалого, и не было у него более сил уклониться от них.

Подскочившие казаки, растерев его снегом, влили в рот какую-то обжигающую, дурно пахнущую жидкость и завернули с головой в мохнатую горскую бурку.

— Гли-ка, у коровы шкура лоскутьями!.. С бирючами комолая встренулась… — слышались удивленные возгласы спасителей.

— Хвать брехать, с бирючами встренулась — не разошлась бы.

— Ли разошлась как-то!

— Казаки, выходит, платовский малец отбил безрогую у волков-то, а?!

— Выходит, отбил. Добрый казак из пацана получится!

— В платовскую, крепкую породу, в платовскую! — одобрительно заметил Макар Матвеевич и, словно очнувшись, ударил себя по коленям: — Чем я думал, старый пень, когда в ночь искать скотину мальца наладил. Бог дал, обошлось, а зарезали б волки его аль жеребца колхозного — опять бы шкандыбать старому Макару по гребаному колымскому этапу…

— Все путем теперича, Макар Матвеевич, не причитай дюже! — ощерился калмыцкой стати молодой казак.

— Дюже не дюже, казаче, а нагайка Тихона Григорьевича по моей дубленой шкуре, чую, зараз погуляет.

Так и вышло. Когда казаки внесли бредящего пацаненка к Тихону Григорьевичу в курень, тот выслушал Макара Матвеевича и наотмашь полоснул по его горбатой спине нагайкой.

— Эх, мать твою! — сквозь зубы выругался он. — Коммунячьи тюрьмы, видать, научили тебя, Макар, кровь людскую дешевше коровьей ставить?..

— Ох, научили! — ухмыльнулся в прокуренные усы конюх. — Шаг вправо, шаг влево, Тихон Григорьевич, и красная юшка сразу хлестала бы из лба и из всех остальных дырок… Итит в их партию мать! — люто скрипнул он гнилыми зубами.

Однако под застолье с самогоном, устроенное Тихоном Григорьевичем по случаю спасения внука, конфликт между стариками был полностью исчерпан.

В тот же день Макар Матвеевич привез на санях из тернового оврага двух матерых мертвых бирючей — подпалого с вываленным наружу языком и рыжую с проседью волчицу.

— Выдублю шкуры, Тихон Григорьевич, и кожушок тебе из них сроблю, — пообещал он. — Волчья шерсть страсть как от позвоночного скрыпу помогает.

— Не кличь беду на мой курень. Кондрат, увози бирючей с база! — решительно потребовал Тихон Григорьевич.

— Тю-ю, старый казачня, неужли волчачьей мести испужался? — удивился Макар Матвеевич. — Теперича без папки и мамки поярковые с прибылыми бирючатами зараз за Волгу или к калмыцким кочевьям подадутся…

— Плохо ты волчью породу знаешь, Макар! — строго оборвал его старый есаул и для острастки хлестанул нагайкой по сапогу. — Увози, не доводи меня до греха!.. Чем языком молоть, вези с конюшни на мой баз теплого конского навозу, а на ночь глядя накрой Орлика кошмой и гоняй ею до белой пены. Как кошма зараз конским потом пропитается, не мешкая вези ее сюда.

— Знамо дело, — закивал Макар Матвеевич. — Обложить навозом, опосля завернуть в кошму, конским потом пропитанную, — первое лекарство при лихоманке.

Всю неделю, пока внук не пришел в сознание, Тихон Григорьевич не отходил от его постели. Обкладывал его теплыми лошадиными «яблоками», два раза на дню заворачивал в пропитанную конским потом кошму, вливал сквозь стиснутые зубы горькие степные настои. А когда тот оклемался малость, старик потрогал красную полосу на его рассеченном надбровье и первым делом спросил:

— Ты это в беспамятстве про какие-то глаза все гуторил, внуче… А ну сказывай, как на духу, что там между тобой и бирючом стряслось?

— Когда бирюч умирал, он мне все в глаза смотрел, деду, — обкусав коросту на губах, ответил тот.

— А ты ему? — вскинулся дед.

— И я ему в глаза смотрел…

— От-то, беда на долю сиротскую — хуже полыни горькой! — затосковал сразу дед. — Отвести очи-то от бирюча надо было, да тебе ли, несмышленышу, ведать о том…

— О чем ты, деду?

— Истинную правду тебе скажу. Андрюха, а ты во все уши слушай, — перекрестился на передний угол Тихон Григорьевич. — В старину, когда, значит, на войну казаки шли, то походного атамана зараз себе выбирали. «Любо», стало быть, на майдане ему кричали. Опосля, если воля на то его атаманская была, молодые казаки затравливали в степу матерого бирюча. Пока тот бирюч кончался, атаман в глаза его неотрывно смотрел…

— Зачем?

— Стал быть, по древнему казачьему поверью, кончаясь, бирюч душу свою волчью передает тому, кто последний раз в его очи глянет.

— Брехня то, деду!..