Вернуться, чтобы уйти

А появился он в роте так. На православное Рождество бойцов даже на заоблачных позициях в горах не удержать было от пьянства. Заоблачная позиция — это плотный, почти осязаемый туман днем и ночью, набухший влагой бушлат, вечно мокрое белье и раскисшая обувь, язвы и нарывы на теле. В таких условиях нужно сжать себя в кулак, чтобы не срываться на крик по любому, самому пустяковому поводу.

Сделано было все по чести и по уставу: ротный интендант Рокошочник отрапортовал о состоянии боевого духа бойцов и порекомендовал отправить трех «паломников» в церквушку в долине на всенощную, чтобы они принесли оттуда просвирок и святой воды, опять же для поднятия боевого духа в сражении за дело святой Православной церкви.

Ну и, как водится у православных, те, помимо Святых Даров, принесли из долины обязательного для сербов на Рождество поросенка и еще кое-что… В блиндажах потом стоял такой дух от ракии, хоть святых выноси.

Алексеев, злой как черт, ходил от отделения к отделению, распекал подчиненных на чем свет стоит, но те только благодушно поздравляли ротного командира с Рождеством Христовым и подносили ему чарку кукурузной водки.

А на передовом посту, в затишке между двумя утесами, в тумане поблескивал костер. Хор нестройных голосов негромко тянул какую-то песню, а среди бойцов у самого огня похаживала, покачивая станом, стройная фигурка в длинной юбке, с рассыпавшимися по плечам волосами.

Въедливая сырость, расчесанные нарывы на теле и тупая боль в зубах сорвали Алексеева с тормозов. Он опрокинул котелок с варевом, затоптал костер и зло двинул разгульной девке по зубам.

— Чтобы через пять минут ее здесь не было!

Бойцы от хохота повалились на землю. Алексеев никак не мог понять, в чем дело. Наконец Рокошочник панибратски обнял его за плечи:

— То не девка, друже капитан, то мних… Монах…

Бедный монашек с разбитыми губами испуганно утирал кровь рукавом рясы, а бойцы продолжали ржать, как жеребцы. Алексеев растеряно смотрел на них, потом повернулся к монашку.

— Ты кто такой?

— Владко…

— Откуда здесь?

— Из монастыря ушел на войну.

— Сколько тебе лет?

— Шестнадцать…

— Шестнадцать… А мамка плакать будет?

— Не будет, — неожиданно зло ответил монашек и отвернулся от Алексеева. — Нету мамки… Под турецким бульдозером легла в землю вместе с братьями и отцом.

Рокошочник отвел Алексеева в сторонку и прошептал ему на ухо:

— Босняки их деревню с землей сровняли.

Алексеев виновато насупился и поднял с земли отброшенный им же котелок. Бойцы помогли ему водрузить котелок на прежнее место над костром.

— Возьмете монаха к себе? — спросил он бойцов.

Те дружно, одобрительно зашумели. Кто-то сунул Владко в руки винтовку.

— А Бог позволяет монаху брать оружие? — удивился Алексеев. Владко изо всех сил сжал винтовку:

— За веру!..

Глаза его блеснули.

Он стал хорошим снайпером, как только перестал креститься перед каждым выстрелом, что обязательно проделывал вначале.

Алексеев был вдвое старше, но как-то незаметно между ними завязалась настоящая дружба. Сначала Алексеев в душе посмеивался, когда Владко, стоя на коленях, заводил свои бесконечные молитвы. Но однажды, в минуту самой жестокой тоски по дому, оставленному в России, неожиданно попросил почитать ему что-нибудь из Святого Писания.

Владко недоверчиво поднял глаза на Алексеева, потом опустил их в книгу и тихо прочитал:

— «…Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу Твоему…»

— Начальников Бог не велит любить, так, что ли? — неловко пошутил Алексеев.

— Нет, — покачал головой Владко, — вовсе не так. Чины любить не велено.

— Не все ли равно?

— Не велено мечтать о том, чтобы стать большим начальником.

— Нет, ты мне, брат, тут не крути. Как написано, так и написано, не вычеркнешь уже. А может, так и надо? На кой ляд начальство так пламенно любить…

— А кто их пламенно любит? — не понял Владко.

— Э-э-э… Не знаешь ты, Владко, как у нас на Руси горячо начальников любят. Дня без начальственного окрика не проживут.

— Неправда, русские любят свободу, — тихо сказал Владко.

— Под ярмом, — зло усмехнулся Алексеев. — Посадив себе на шею очередного оглоеда, терпят его с покорностью годами, хоть до полного обнищания.

И он махнул рукой — разве тут объяснишь!

Но Владко все так же тихо, но непримиримо возразил:

— Нельзя так про своих говорить… Это же как семья. Другой не будет.

Алексеев ничего не ответил. Потому что прав был Владко, прав. Другой родины у тебя не будет, и хаять ее, пусть и не подумавши, сорвавшись, не к лицу. Пусть даже эта самая родина, пославшая тебя воевать в чужой Афганистан, Анголу или Никарагуа, потом от тебя равнодушно отвернулась. Да и не родина это была вовсе, а чинуши с бегающими по сторонам глазами.

Это было ранней весной, когда в горах зацвел миндаль, а за ним — и персиковые деревья.