Вернуться домой

Меня повело. Когда вот так сжимаешь тонкую женскую руку, внутри что-то просыпается... мечты о том, чего не будет никогда. Почему, казалось бы, не будет? Многие люди вокруг женятся, заводят детей. Правда, потом опять разводятся. Заратустра, да неужели мои желания сверхъестественны, неужели я хочу чего-то особенного? Нет ведь. Это всегда было таким простым — жениться, жить со своей женой в одном доме, завести детишек, вместе гулять в выходной день, ездить в зоопарк, почему бы и нет, что в этом плохого? Вместе смотреть эти несчастные сериалы, прижимаясь друг к другу, состариться вместе, гулять по дорожкам рука об руку со своей поседевшей половинкой... Почему в моей жизни никогда — никогда этого не будет? Почему я так устал от этой невозможности?

Я бы с детишками с удовольствием возился. Стыдно признаться, но порой я останавливаюсь в супермаркете в бэби-отделе, разглядываю бутылочки, шампуни и масла, памперсы и с тоской разглядываю розовощекие мордочки на пакетах... Водил бы гулять, учил кататься на велосипеде, кормили бы вместе уток, играли в прятки. В день святого Мартина зажигали бы самодельный фонарик и шли по темным улицам на праздник в детсад.

Можно было бы брать поменьше дел, бог с ними, с деньгами, я бы мог возиться с ребенком какое-то время, пока не подрастет.

Но Беате всего двадцать шесть. Жизнь так интересна и многообразна, так сложна, у Беаты такая тонкая, замысловатая внутренняя организация — о каком ребенке может идти речь?

И какой я все-таки пошляк — сидя с прекрасной женщиной в ресторане, думаю о такой патриархальной старомодной ерунде!

Беата предпочла поехать ко мне — это радовало, хотя утром, конечно, придется отвозить ее домой на другой конец города. Но какая разница — иначе ехать домой пришлось бы мне самому.

Надо отдать Беате должное — с сексуальной стороной у нее все в порядке. Заснули мы уже далеко за полночь, а в шесть я проснулся оттого, что мне хищно и нежно покусывали мочку уха, а потом целовали в шею, в грудь,живот и так далее. Я немедленно включился и стал губами обрабатывать восхитительно нежную кожу, соски, спускаясь ниже, в глазах у меня темнело, я взлетал и падал, Беата, вся напряженная, натянутая, как струна, звенела под моими руками и губами, мы качались на гигантских качелях, то пьянея от невесомости, то сжимаясь под неодолимой силой тяжести. Мы летели.

Потом мы лежали, переплетясь всеми ветвями, корнями, бессильной расслабленной грудой. Наконец Беата вздохнула и выбралась из-под меня, свернулась в клубок и ткнувшись головой мне под мышку, по-кошачьи блаженно замерла. Я лениво гладил ее кожу, покрытую в солярии ровным загаром.

Кикс вспрыгнул на кровать, посмотрел на нас укоризненно-оценивающе, недовольно мяукнул и спрыгнул. Обычно он спит на моей постели в ногах, и присутствие Беаты расценивает как явное нарушение кошачьих прав.

— Слушай, — спросил я, — а почему ты не бросила меня до сих пор?

Беата подняла голову на тонкой шейке, взглянула на меня томными огромными глазами.

— Не знаю. Ты, конечно, чудак, это верно. Но ты... какой-то надежный.

Надежный? Пожалуй, да.

— Из меня получился бы неплохой отец семейства, как думаешь? — спросил я.

— Вполне возможно, — согласилась Беата, — может, я когда-нибудь созрею для этого? И ты еще будешь не занят.

Мое сердце упало и затухло, как ошпаренный водой уголек.

— Да ладно, — сказал я беззаботно, — я не намекаю, не думай.

— Я вовсе не про семейство и все такое, — сказала Беата, — мне это даром не нужно, ты знаешь. Просто с тобой приятно трахаться. Ты... какой-то мужественный, что ли. Полицейский, короче.

— Я не полицейский.

— А чего ты, кстати, не пошел в полицию? — вдруг поинтересовалась Беата. Она снова уложила на меня голову, пощекотав грудь крашеными черными волосами.

— Потому что я не полицейский, — я умолк. Не буду же я рассказывать ей все. Такое и не рассказывают. Как я набил морду Ральфу. Какое потом было разбирательство. Наверное, это неправильно — посылать курсантов разгонять демонстрации протеста. Так называемых экстремистов, ага. Моложе двадцати пяти лет, в голове есть что-то, кроме футбола и сериалов? — экстремист. Меня до сих пор тошнит, когда я вспоминаю лицо той девчонки; мне кажется, ей было не больше шестнадцати. И ей некуда было бежать — мы их закрыли в котел. Они ничего не делали, только кричали лозунги — но Ральф с мерзкой улыбочкой выпустил ей в лицо струю из баллона.

А бежать ей было некуда.

Она продолжала кричать, только уже от боли. И глаза совершенно заплыли в красном отеке; друзья тут же подхватили ее под руки, притащили минеральной воды, а меня трясло... Я едва смог там достоять, в этом оцеплении, а потом все-таки набил морду Ральфу. Может быть, надо было сделать это прямо там, не знаю. Все-таки в нас крепко вбили дисциплину, и прямо там — я не смог.